— Красиво у вас, — из вежливости сказала Анна. — Вам помочь?

Люба расчищала место на кухонном столе: смахнула прямо на пол несколько пар чулок в нераспечатанных упаковках, просроченный билет на восточный поезд дальнего следования, японский веер с изящной росписью. В полете веер на миг раскрылся завораживающим видением какой-то другой, простой, чистой жизни — крошечная деревушка, берег синего озера, бегущие по лугу лошади — и так же быстро сложился. Люба молча расставила перед Анной чашки и блюдца, плюхнулась на стул, уронила лицо в ладони и заплакала, содрогаясь, хлюпая носом и не сдерживая рыданий.

Анна в ужасе застыла на месте, не зная, куда девать безвольно повисшие руки. Потом, решившись, торопливо села, с жутким металлическим скрежетом придвинула стул и приобняла рыдавшую женщину за ходившие ходуном плечи, как будто хотела их удержать, подавить их мучительные конвульсии, сотрясавшие ее, как беззащитную тряпичную куклу. Вскоре плечи утихли. Анна убрала руку.

— Кушай птифуры, — сказала Любовь Дмитриевна, тыльной стороной ладони размазывая по лицу слезы и кроваво-красную помаду; последний всхлип застрял у нее в горле икотой. — Вчера в закрытом распределителе взяла.

— Спасибо. — Анна положила себе пирожное. — Вкуснота, — добавила она после паузы, но Любовь Дмитриевна (Люба, просто Люба, еще раз напомнила она себе) не отвечала.

Растерявшись от зрелища чужой неведомой скорби, мучаясь неловкостью, Анна отвернулась к окну. Город стирали наплывавшие сумерки, но сумерки были не такими, как раньше: прозрачные по краям, они таили в своей сердцевине более темное, прохладное, осеннее зерно, словно камешек, зарытый в мокром песке; и с неба на нее вновь спокойно взглянуло ее собственное отражение, скинувшее годы. Она все еще смотрела в окно, когда Люба наконец заговорила.

— У моего мужа дочка есть, с нами живет. — Голос ее был таким тихим, что Анна склонилась к ней почти вплотную, иначе слов было не разобрать. — Видела в коридоре дверь закрытую?.. Девочка хворая, с постели не встает, даже шоколад не кушает. Какой ребенок от шоколадки откажется? А губы прямо прозрачные, зубки чуть не просвечивают… А я… у меня своих детей нет, уж чего я только не делала, да мне уже сорок шесть стукнуло, время мое ушло… Муж выпивает, на работу не устраивается, приторговывает сама знаешь где, хоть и рискует… а случается, и вещи из дому тянет. Два моих кольца вынес, мамину фотографию в рамке, а на днях смотрю — ложки серебряные пропали, только он ни в жизнь не признается…

— Но он тебя любит? — мягко спросила Анна.

Люба призадумалась.

— Кто его разберет. — Она пожала плечами. — Бывает, придет выпивши — и давай меня гонять, а потом прощенья просит, целует, подарки дарит… из краденого, так я понимаю, но все равно… Да, любит.

Анна опять отвернулась к окну и увидела, что глаза у ее отражения потемнели и застыли.

— А мой, кажется, меня не любит, — выговорила она.

Люба деловито сморкнулась в салфетку, подлила чаю, заставила Анну взять еще одно пирожное и выслушала ее исповедь.

— Кухня с пирогами ему не нужна, у него эта кухня уже в печенках сидит, — заявила она, кивая в знак своей правоты. — Вам нужно устроить свидание не дома, а в каком-нибудь романтическом местечке.

— У нас кафе рядом, — неуверенно сказала Анна.

— Нет, голубушка, в кафе какая романтика?

— Там эклеры свежие, я однажды пробовала. С кремом.

— Нет-нет, это не то. Надо где-нибудь на природе. Поваляться на травке, птичек послушать, винца пригубить. Я в кино видала.

— А если в парке? — предложила Анна. — Там голуби. Они, правда, не поют, а как бы кряхтят, задыхаются…

Люба нахмурилась.

— А что, в парке, может, и неплохо, — согласилась она после долгого раздумья. — Там, правда, намусорено и собаками загажено, хотя в темноте все равно. Я тебе достану хорошего вина, от которого живот не пучит, а ты бутылку откупоришь заранее: нет ничего хуже, чем с пробкой возиться на любовном свидании. Ты говоришь, что задумала для него какой-то сюрприз — вот и не откладывай в долгий ящик, подари сейчас. Да, и главное — надень какую-нибудь обновку, чтоб по фигуре было, завлекательно, сама понимаешь, и подкраситься не забудь. Ты ведь на лицо симпатичная, только неухоженная. Я для тебя что-нибудь подберу, у меня барахла навалом, бусы красивые, сережки…

— Спасибо, — чуть натянуто ответила Анна. — Сережки не надо, у меня свои есть.

— Бывает же такое, — сказала Люба. — Муж у тебя не алкаш, не бабник, не картежник, сынок есть, здоровьем не обиженный, красивый, без пяти минут студент. Это ж такое счастье. — Она избегала встречаться с Анной глазами.

От жалости и стыда Анну бросило в краску.

— Я тебе очень сочувствую. — Она сжала Любину руку.

Люба отвернулась, еще раз высморкалась и опять повернулась к Анне.

— Пошло оно все к черту. — На ее лице мелькнула яркая, отчаянная улыбка. — Давай-ка пороемся у меня в гардеробе.

Через неделю Анна стояла на тротуаре, держа в руке авоську с каким-то продолговатым грузом, напоминающим бутылку, и смотрела, как из-за угла появляется Сергей. Одетый в свою вечную серую куртку, не спасавшую от холода, он плелся нога за ногу, слегка сутулясь. Едва не столкнувшись с ней нос к носу, он поднял удивленный взгляд; но под этим удивлением она заметила нечто совсем другое — поражение, и у нее сжалось сердце.

— Когда освободишься, — сказала она, — сможешь прийти в парк?

— А что? — без интереса спросил он.

Люба советовала ей обернуть вечер приключением, неожиданностью.

— Да ничего особенного: Саша просил передать, если я тебя увижу. Зачем-то он хочет с тобой повидаться, прежде чем заступать на дежурство. Будет тебя ждать.

Он помолчал, а затем ответил:

— Хорошо, приду.

Она проводила мужа глазами, спрашивая себя, не померещилось ли ей мимолетное просветление его лица, а потом побежала домой. Ей хотелось принять ванну, но горячей воды не было: отключили, по обыкновению, на месяц, если не больше — в целях профилактического ремонта, как из года в год гласила бумажка на дверях подъезда; пришлось вскипятить чайник, вылить его дымящуюся струю в большую кастрюлю с холодной водой и окатывать себя из ковшика, скорчившись в ванне. По мере того как слой недельной липкости покидал ее кожу, она чувствовала, что воздух наполняется мелкими танцующими вихрями, прохладными прикосновениями, теплыми лунками затишья, сквознячками, порхавшими туда-сюда по своим легкомысленным делам, что весь вечер, весь мир оживали вокруг нее сотнями еле заметных, но радостных ощущений.

Она выскочила из ванной в чем мать родила, вопреки обыкновению совершенно не стесняясь своей наготы, прошлепала босыми ногами по холодному линолеуму, а в спальне распахнула настежь окно. Ее тяжелые груди коснулись подоконника. Сделав глубокий вдох, она вдруг развеселилась, окинула взглядом плоские крыши, окна, за которыми начинали зажигаться первые лампы, влажно поблескивающую в небе чешуйку месяца.