Скорее, слушая сирену,

Шампанского игру и пену,

Припомним мы. Так высоко

И самый лучший вев Клико[19]

Не залетит, не унесется,

Как песнь ее, когда зальется

Соловушкою. — Э, времан[20]

Пред ней водица и Креман!

Она в «Сомнамбуле», в «Отелло» —

Заткнет за пояс Монтебелло,

А про Моет и Силлери

Ты даже и не говори!

Это восторженное стихотворение написал о молодой певице мало нам известный поэт Мятлев (автор, между прочим, строки «Как хороши, как свежи были розы в моем саду…», которая подвигла Ивана Сергеевича Тургенева на создание одного из прелестнейших его стихотворений в прозе).

Крупноватые черты лица и неказистая фигура певицы имели значение только в первые мгновения выхода ее на сцену: «Некрасива!» Но стоило ей повести огромными черными глазами, стоило запеть… «Божественна!» — был единогласный приговор.

«Меня всегда поражали ее черные испанские глаза — вот такие два колеса, — со смесью негодования и восхищения напишет о ней современник. — Да вся-то она была — «сажа да кости».

Как-то пела она романс Чайковского:

Нет, только тот, кто знал

Свиданья жажду,

Поймет, как я страдал

И как я стражду…

Гляжу я вдаль, нет сил, темнеет око…

Ах, кто меня любил и знал, — далёко!

Когда она произносила слова «я стражду», меня мороз пробирал по коже, мурашки бегали по спине. Столько она вкладывала экспрессии. Ее глаза. Эти бледные впалые щеки… Надо было видеть публику!..»

На какое-то время Петербург просто-таки свихнулся на заезжей приме.

Доходило до смешного: увидев Полину в «Орфее» (а успех ее в опере Глюка был поистине грандиозен!), в облачении прекрасного поэта, в лавровом венке, с длинными темными локонами, некая девица из богатой семьи влюбилась в нее (то есть в него) и едва не зачахла от этой выдуманной, но очень сильной страсти. Полина с беспощадной изобретательностью вернула девушку из мира иллюзий в мир реальный, появившись перед ней в домашнем платье и папильотках. Влюбленная особа едва не захлебнулась в рыданиях — но рассталась со своим бредом.

Поэт и переводчик Н.В. Берг так описывал произведенное Полиной Виардо впечатление:

«Сверх необыкновенного голоса и высокой драматической игры эта артистка обладала такими достоинствами, которые даются не многим: она была образованна, как самая высшая аристократка, обладающая большими средствами; говорила на многих языках и отличалась чрезвычайным изяществом приемов. В салонах и на сцене ей прощали всё; никто не видел, что она далеко не красавица, худощава, сутула, что черты ее лица чересчур резки. Пройди она по улице тысячу раз мимо самого наблюдательного ловеласа — он бы ее не заметил. А в театре, когда она играла, стоном стонал весь партер; большего сумасшествования и восторгов, казалось, до сих пор не видано. В особенности действовала на зрителей необыкновенная страстность ее игры…

Известно высказывание Рубини, обращенное к ней после одного из спектаклей:

— Не играй так страстно. Умрешь на сцене…»

Но ведь именно в страстности, именно в неистовости игры был залог ее успеха у северной — сдержанной, но отнюдь не хладнокровной — русской публики. Simits simiti gaudet.[21]

Она была осыпана деньгами и подарками. Билеты на ее концерты и на спектакли с ее участием купить было невозможно — только у перекупщиков, которые заламывали за них несусветные цены. И при этом…

При этом она была всего лишь актриса. Актерка, как говорили в то время.

Ее много приглашали первые богачи и знатные люди Санкт-Петербурга. Приглашали петь… но если «божественная Виардо», к примеру, оставалась на танцевальные вечера, ее никто и никогда не приглашал. Князь Мещерский однажды пригласил ее на кадриль (по просьбе чрезмерно любезной хозяйки дома, где происходило дело), нашел, что мадам Виардо танцует очень грациозно, хотя и немножко вприпрыжку («Как танцуют обыкновенно все француженки!» — пояснил он в мемуарах), а потом он вдруг заметил, что все маменьки, привезшие на вечер своих дочерей и сидящие вдоль стен, рассматривают его как человека, допустившего жуткий моветон. Оказалось, они были невероятно скандализованы танцем князя с актеркой!

К тому же, когда прошел первый угар восторга, о ней стали судачить. И теперь всякое лыко было в строку. К примеру, ее называли скупой, словно еврейка. Как-то раз князь Воронцов-Дашков давал у себя вечер и пригласил певцов из Итальянской оперы. Получив приглашение от такого видного лица, актеры сочли это благодеянием и даже не подумали предложить ему условия — все, кроме мадам Виардо, которая потребовала 500 рублей за выступление. Эту ситуацию совершенно дивно описала знаменитая литературная дама А.Я. Панаева, любовница Н.А. Некрасова: «Хозяин и хозяйка очень любезно разговаривали со всеми итальянскими певцами; но с Виардо ограничились поклоном; как только она окончила свое пение, то лакей принес ей на подносе пакет с деньгами, и ее не пригласили остаться на вечер, как других артистов. Это происшествие быстро разнеслось по Петербургу, все удивлялись бестактности Виардо. Да я думаю, она и сама досадовала, потому что все, кто пел у князя Воронцова-Дашкова, получили подарки тысячи по две».

А я думаю, что следовало удивляться не «бестактности» Виардо (кстати, в чем она состоит?), а великосветскому хамству князя Воронцова-Дашкова. Его скандализировало — что? Что женщина, которая живет своим трудом, осмеливается требовать денег за этот труд — у кого?! У него, у князя! Ах, какой пассаж!..

Главное, что ни у князя, ни у его супруги не хватило элементарного такта, чтобы не унизить женщину, пусть она даже и совершила, с их точки зрения, оплошность. Ох уж эти русские баре с их гнусным презрением ко всем, кто сам, своими руками или своим искусством, зарабатывает себе на жизнь… А что до его подарков актерам, то еще неизвестно, что они собой представляли и был ли из них какой-нибудь прок для одаренных. Полина Виардо знала цену деньгам, знала цену себе — чем же это дурно?!

Кстати, вместе с Рубини и Тамбурини она дала в России девятнадцать бесплатных концертов в пользу нуждающихся русских музыкантов. Но это недоброжелательный свет и столь же недоброжелательная интеллигенция не сочли возможным заметить.

Почему?

Да потому, что в это время русское околотеатральное и окололитературное общество уже было обуреваемо лютой, лютейшей ревностью к «проклятой цыганке», которая походя причаровала к себе красивейшего, богатейшего, молодого и уже с пробивающейся известностью писателя, будущую гордость России, — Ивана Тургенева.