Луи встревожился. Его так и подмывало предъявить ультиматум жене, которая сошла с ума… Урезонить ее удалось, только напомнив о контрактах, заключенных с оперными театрами европейских столиц. Но и то — урезонить лишь для определенной цели. Ехать на гастроли Полина, конечно, согласилась — а куда деваться? заработанные в России деньги скоро иссякнут! — однако бывший русский богач останется ждать ее в Париже или Куртавнеле, это уж как ему захочется. И все. Баста! Говорить больше не о чем.

По мнению Луи, говорить было о чем… однако он благоразумно воздержался от дальнейших споров и отбыл с Полиной в Берлин, надеясь на всемогущее время.

К сожалению — или к счастью, — однако время оказалось не на его стороне…

Накануне этой поездки, повинуясь заботе о своем драгоценном здоровье, Луи отправился спать пораньше. Иван Сергеевич сидел в амбразуре окна одной из башен, глядя на гаснущий закат. Вдруг позади послышался шелест платья, на плечи легли легкие руки. Силясь овладеть собой, он сначала поцеловал мягкие ладони, тонкие пальцы… потом вдруг резко вскочил, прижал к себе молодую женщину… она едва доставала ему до плеча своей гладко причесанной черноволосой головой…

Стемнело… Рассвело…

Она уехала.

«Париж, 19 октября 1847 г.

Итак, вы в самой глубине Германии! Надо надеяться, что эти добрые бюргеры сумеют заслужить свое счастье. Не вчера ли мы еще были в Куртавнеле? Время всегда быстро проходит, будь оно наполнено или пусто, но приходит оно медленно… как звон колокольчика русской тройки».

«Париж, 14 декабря 1847 г.

Браво, сударыня, браво!.. Еще одна большая победа! Вы совершили ее в Дрездене и Гамбурге, а затем вы, подобно Цезарю, отправитесь на завоевание Великобритании…

Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии, они являлись целыми дюжинами. Я чувствовал себя, как бедняк-трактирщик в маленьком городке, на которого вдруг наваливается целая лавина гостей; он наконец теряет голову и не знает, куда размещать своих постояльцев…

Издатели моего журнала, наверно, вытаращат глаза, получив один за другим объемистые пакеты… Что за прекрасная вещь — труд!

…Помните тот день, когда мы глядели на ясное небо сквозь золотую листву осин?..»

«Париж, 1 мая 1848 г.

Я провел более четырех часов в лесах — печальный, растроганный, внимательный, поглощающий и поглощенный. Странное впечатление производит природа на человека, когда он один… В глубине этого впечатления есть ощущение горечи, свежей, как благоухание полей, полной меланхолии, ясной, как пение птиц. Вы понимаете, что я хочу сказать. Вы понимаете меня гораздо лучше, чем я сам себя понимаю.

…Теперь же протяните мне ваши милые и дорогие руки, чтобы я мог сжимать их и долго-долго целовать. В особенности — правую, ведь ею вы пишете? Все, что думают, говорят и ощущают хорошего, думаю, говорю и ощущаю ныне я. Будьте же счастливы, самое лучшее, любимое существо».

Полина ездит по Европе — работает. Тургенев заперт безденежьем в Куртавнеле — Париж ему уже не по карману. Что же это за замок, который сыграл такую большую роль в его личной судьбе, в его литературной судьбе, в судьбе русской литературы?

Афанасий Фет так рисовал его в своих воспоминаниях:

«Пепельно-серый дом или, вернее, замок с большими окнами, старой, местами мхом поросшей кровлей, глядел на меня с тем сурово-насмешливым выражением старика, свойственным всем зданиям, на которых не сгладилась средневековая физиономия, — с выражением, явно говорящим: эх, вы, молодежь! Вам бы все покрасивее да полегче, а по-нашему попрочнее да потеплее. У вас стенки в два кирпичика, а у нас в два аршина. Посмотрите, какими канавами мы себя окапываем; коли ты из наших, опустим подъемный мост, и милости просим, а то походи около каменного рва да с тем и ступай…

Кроме цветов, пестревших по клумбам вдоль фасада, под окнами выставлены из оранжерей цветы и деревья стран более благосклонных. В зеленую воду рва ветерок ронял беспрестанно листы тополей и акаций, позлащенные дыханием осени. Легкие, очевидно, в позднейшие времена через него переброшенные мостики вели под своды дерев парка. Тишина, не возмущаемая ничем».

Нет ничего более далекого от России, более чуждого ей, чем эта средневековая, чуточку замшелая Франция. А между тем Куртавнель стал для Тургенева, заточенного в его стенах безденежьем, примерно тем же, чем стало для Пушкина Болдино, где он был заточен холерой.

«Начать с того, что вот этот Куртавнель, — объяснял Тургенев Фету, — есть, говоря цветистым языком, колыбель моей литературной известности. Здесь, не имея средств жить в Париже, я, с разрешения любезных хозяев, провел зиму в одиночестве, питаясь супом из полукурицы и яичницей, приготовляемыми мне старухою-ключницею. Здесь, желая добыть денег, я написал большую часть своих «Записок охотника»…»

Их диктовала Тургеневу тоска по родине. И тоска по ней.

«Куртавнель, 19 июня 1849 г.

Нынче утром погода хорошая и очень мягкая. Во время прогулки я разрабатывал мой сюжет и думал о многом. Здесь все исполнено воспоминаний — все… Что вы делаете в эту минуту? Вот вопрос, который мы задаем себе каждую четверть часа. Вы должны теперь думать обо мне, потому что все это время целиком погружен в воспоминания о вас — любимая, дорогая!»

И хотя Полина писала ему нежно-пристойные письма (Тургенев даже пенял ей, напоминая, что «вы обещали мне заставить молчать скромность в ваших письмах»), но и самого легкого намека на ее чувства было ему довольно, чтобы ощутить себя на пике любви и вдохновения.

Впрочем, самые смелые признания он по-прежнему прячет за немецким языком, словно опасаясь оскорбить свою сдержанную возлюбленную переизбытком пыла. Но мы их все же приведем в русском изложении:

«Сегодня в течение всего дня я был словно погружен в волшебный сон. Я был здесь один. Все, все, все происшедшее, все, что случилось, представилось душе моей столь неодолимым… Я весь… я весь принадлежу, я полностью принадлежу моей дорогой властительнице. Тысячу раз да благословит вас Бог!»

«Милое, самое дорогое существо. Каждое мгновение думаю о вас, о наслаждении, о будущем. Пишите мне хотя бы на маленьких клочках бумаги — вы знаете, что…

Вы — лучшее, что имеется на этой земле. Целых два месяца — это очень длинный срок».

«Тысяча благодарностей за ваше милое письмо и за лепестки, но Бога ради — будьте здоровы — мои губы ни на мгновение не отрываются от ваших ног. Я весь там, как никогда…»

Наконец она вернулась! И казалось, что теперь ничто, никакие гастроли не заставят расстаться этих влюбленных, на которых отставленный супруг Луи Виардо смотрел уже не ревниво, а снисходительно, как глубокий старик (ему было всего пятьдесят, но он чувствовал себя именно глубоким, пережившим свои желания стариком) смотрит на юных любовников. Полина безрассудно отказывалась от самых заманчивых концертов, только бы не расставаться с Тургеневым ни на день. Но однажды он нерешительно сказал, что слышал во сне зовущий его голос матери, что ему надобно воротиться в Россию.