Позже в трейлере Баушка Мац качала головой и одобрительно цокала:

– Фигурка-то у тебя тощая, зато ножки ладные, длинные. А глазищи! Волосы только отрезать пришлось. Не сберегла, вываляла в саже. Ну, ничего. И по плечи сойдёт.

– Нахваливаешь, как товар с рынка невольников, – смутилась я. – Может, мне обратно в комбез?

– Глупая, ты должна быть чересчур хороша для солдатни. Тебе же в штабе нужно остаться, так? Надо понравиться старшим.

– Я не буду с ними спать.

– А тебе ещё никто и не предложит! – буркнула Мац. – Ишь, замяукала. Вот солдаты уж точно затаскают по койкам, а офицер для красоты оставит. Бритц так вообще – минори. Эти со всякими не ложатся, много о себе мнят.

– Для красоты оставят? Баушка Мац, так ведь я уродина. На месте офицера я отправила бы такое рыло в свинарник, а не в штаб.

На этих словах даже в носу защипало.

– Ну-ка, подойди к свету.

Карминка взяла из бардачка какой-то бутылёк, смочила кусок марли и приложила к моей щеке. Корочка зашипела, но больно не было.

– Отёки спали, – бормотала Мац и отпихивала мою руку, настойчиво обрабатывая шрамы. – Большие синяки мы тебе вывели. И корки сейчас размягчим. Потом умоешься – я тебе настоящей воды плесну – и больше не будет кровить. Где уродина? Я тебя без шрамов не видала. Не знаю, может, ты красотою Пламию затмевала… тогда теперь-то уж, конечно, куда уж тебе до Пламии…

– Нет, не затмевала, – рассмеялась я.

Не стала больше ныть. Это уже звучало бы неблагодарно. За десять дней я одна извела здесь столько воды, сколько весь отряд тратил за месяц.

Мы ехали к эзерам на тропоцикле Волкаша. На двухколёсном самодельном звере, быстром, но оглушительном. Вечером он вывез нас к нужному месту. Туманной пустоши, где болото граничило с каменистыми гребнями и другим таким же болотом. Волкаш назвал это Кумачовой Вечью. Ветер швырял мои юбки, сыпалась кудрявая стружка: где-то над нами проплывала примёрзшая к сфере пилорама. Волкаш достал узкий чокер из серого металла. Подцепил невидимый крючок, чтобы раскрыть.

– Ошейник рабыни, не спрашивай, как достался, – сказал он и застегнул на мне чокер, сам морщась, будто от боли. – С этой минуты ты не сможешь превращаться. Только выпускать хелицеры.

– А это правда – про рефлекс на чужаков? Чпух рассказал.

– Правда. Если эзер вздумает поцеловать тебя в губы, ты вонзишь клыки прежде, чем сообразишь, что происходит. Но никто из них нарываться не станет, не бойся.

Прощание вышло скомканным. Волкашу нельзя было отсвечивать у тараканьих границ. Может, атаман не был бы так суров, если бы не этот ветер.

– Иди, – сказал он охрипшим голосом. – Заберись повыше на гребень, они сами тебя увидят. Скажешь, потерялась на днях.

– Волкаш… если получится… если маршалов не станет, ты ведь освободишь эквилибринт?

– Я сделаю, что смогу, Ула.

Он рванул молнию на куртке под самое горло и завёл тропоцикл. Опять одна. У меня с собой ничего не было, ведь по легенде рабыня отстала, а не сбежала. Только линкомм на запястье. Спутниковый, а значит, бесполезный. Я выпросила его у Баушки Мац и носила в качестве часов. Воняло болотом. От дальнего истукана отделилась тёмная точка: эзеры выслали патрульный дрон. Спустя минуту он перегородил дорогу и пискнул, требуя остановиться. А потом завис над макушкой и сканировал с головы до ног, решая: вызвать хозяина или убить на месте.

Патрульные эзеры старательно обыскали меня, окунув лицом в жижу. Особенно почему-то боялись найти руженит. К большому облегчению выяснилось, что без санкции какого-то ежа они не могут и пальцем тронуть пленника. Поэтому меня крепко связали и кинули поперёк хребта громадного золотого зверя, прикрыв сверху брезентом. На каждой кочке перья зверя дёргали током, и я чувствовала, как встают дыбом наэлектризованные волосы. Так мы плыли несколько часов. В лицо смачно летела грязь. Кудахтали дикие болотные барьяшки: им помешали сосать газ. Я замёрзла под брезентом, свело кишки и тошнило. У ворот Кумачовой Вечи патрульный стащил меня со звериного хребта за волосы, и я скатилась вниз головой. Эзер наступил на юбку. Подол из чёрного шёлка разошёлся снизу вверх от резкого толчка.

– Всё равно распределят к солдатне, раз сбежала, – процедил он напарнику.

– Я потерялась.

– Рот закрой.

Мне развязали ноги, чтобы приволочь в штабной контур. Там долго толкали по коридорам, пока эзеры искали какой-то «ёрль», спрашивая его у каждого встречного. Наконец им, видимо, отсыпали этого самого ёрля, и обрадованные, эзеры потащил меня в филармонию. Да, я не ослышалась. В филармонию.

Ёрль нашёлся в актовом зале. Из концертного он превратился в спортивный: инструменты, пюпитры и бархатные стулья разнесли по углам. Свет был приглушён, пахло старым деревом, магнезией и рабочим потом. В углу на огороженном плазмой ринге боролись двое, покрикивал тренер, а в центре зала рыжая девушка лупила кожаный мешок. Конвоирам приказали ждать, пока офицеры закончат тренировку. Меня толкнули спиной на резные перила, украшавшие подмостки.

По периметру зала тренировались другие эзеры. Часто они останавливались, чтобы глянуть в угол, на ринг, и отпустить шутку или похлопать, когда борцы выкидывали слишком рискованный трюк. А те рвали и метали не на жизнь, а на смерть, как две кошки в одном мешке. Что ж, бессмертные эзеры могли себе позволить и такую вольность. Мелькали обрывки потных борцовок, песок из-под ног и красные капли. Вокруг ринга ходил дикобраз на двух лапищах и подметал землю игольчатым хвостом. В лапе сверкал электрический хлыстик, которым дикобраз огревал то одного, до другого борца. Если это чудище распределяло рабов, ничего хорошего меня не ждало. Кто-то начал выкрикивать ставки, и через минуту весь зал уже собирал мелкие деньги. На стене начертали мелом:

Инфер – Бритц

И закорючки счёта.

У меня сердце зашлось: те двое в безумном клубке – рой-маршал и капитан вереницы. Я предполагала, что мне, вероятно, не повезёт, но не с самого же начала! Только кто есть кто? Оба в спортивных брюках и кроссовках, вот только… Кроссовок чёрный, зелёный, опять чёрный – и рыжий. Сколько же у них ног? Клубок бесноватых тел развалился на миг, чтобы сцепиться с новой силой. Оба высокие, длинноногие. Только черноволосый был явно сильнее. Массивнее и мощнее. Я окрестила их «белобрысый» и «чёрный». Белобрысый суше, жилистей. С таким рельефом он мог бы позировать в анатомическом зале, но не драться с медведями вроде этого. Чёрный сцапал противника и шмякнул о ринг. Из-под лопаток белобрысого завился густой дымок: показались кончики крыльев.

– Нет! – рявкнул ёж и так приложил хлыстом, что я невольно моргнула.

На спине блондина остался жжённый след. Значит, по правилам нельзя было выпускать крылья. Удар! – и лапы нельзя тоже. Белобрысый уступал, сбивал дыхание. За последнюю минуту ёж огрел его ещё дважды, и я подумала: не иначе это Инфер, а тот чёрный медведь, на которого ставят офицеры, – и есть Кайнорт Бритц. Ему почти не доставалось от ежа, хотя он тайком выпускал жвала и лапы. Я видела. Но если на чёрного ёж только покрикивал, то его противника неминуемо настигал хлыст. В конце концов чёрный заломал белобрысого, зажал его горло в замок и принялся душить.