Странно было все это, и странным, почти незнакомым казалось лицо молодой женщины в ночном свете и ночных тенях. Йосеф протянул ей руку, и на запястье ему упала теплая капля.

— Я должна сказать одну вещь. Очень плохую… Со мной случилась беда. Наверное, это дело Нижних.

Мария помолчала, собираясь с силами. Йосеф почувствовал легкий укол страха — и больная правая рука его дернулась сотворить крестное знамение.

— Я люблю вас, отец Йосеф.

Он ничего не ответил и не отдернул руки, и через минуту она продолжила:

— Не знаю сама, когда это случилось. Поняла я еще в Монте, после тех призраков… Когда ночью вы не пришли. Потом я долго думала, что же происходит… И вчера поняла все наверняка. Я люблю вас и люблю не как друга.

Йосеф, кажется, хотел что-то сказать, но она не дала ему начать:

— Я знаю все плохое, что кроется в этой беде; для вас ведь это беда, и для меня тоже — у меня есть муж, и я люблю его, а сейчас как будто предаю. Самое плохое — что эта вещь может разбить наш круг, который и так изранен. Она уже начинает его разъедать изнутри, я чувствую. Но я действительно не видела никого, похожего на тебя… на вас. Ни на кого так не смотрела. Наверное, я увидела образ Божий в человеке… в первый раз.

— И чего бы ты хотела? Что я должен делать? — тихо спросил Йосеф. Мариина ладонь лежала в его руке неподвижно, как мертвая рыбка. Женщина чуть усмехнулась.

— Это два совсем разных вопроса. Я могу ответить только на второй. Вы не должны делать ничего. Разве что принять у меня исповедь.

— Мне нечего отпускать тебе. Здесь нет греха.

Месяц — тонкая ладейка — совсем скрылся в море черных ветвей. Какие здесь были большие буки — в три обхвата, серебристые и замшелые, старые, как эти горы. Йосеф погладил женщину по голове, как маленького ребенка.

— Но что же делать мне?

— Радоваться. Любовь дана нам, чтобы мы радовались. Еще — любовь не может помешать любви, иначе одна из них — не любовь. Мне жаль, что все случилось именно так, но попробуем сделать из этого радость.

— Я не… — начала Мария, но не договорила. Казалось, что она сейчас расплачется, но ей столько приходилось плакать за эти дни, что теперь глаза ее оставались сухими. Она высвободила свою руку, горько покачала головой в ответ на взгляд Йосефовых серых глаз — и пошла к дому. Руки она по дороге закинула за голову, и дверь в избушку отворила неожиданно грубым ударом ноги. Та грохнула, как горный обвал.

Йосеф поднялся и пошел следом. Колени его штанов были мокры от росы. В доме, как ни странно, никто не проснулся — или просто не подал виду. Мария застегнула молнию своего спальника.

— Спокойной ночи, — прошептал ей Йосеф, перед тем как приступить — незаметно для всех остальных — к вечерней молитве. И когда он уже совсем далеко ушел в глубину действа, неожиданно тихим шепотом к нему пришел ответ:

— Спокойной ночи.

Больше они не говорили. Да и что тут можно сказать?..

…Аллену приснилось то, что случилось под большим деревом год назад, и он проснулся в слезах.

Это был Алленов день рождения, и Роберт совсем недавно привел его в орден «Белое копье». Поэтому теперь весь рыцарский круг по обычаю собрался в лесу, на своем излюбленном месте, и чествовал Аллена, осушив за его восемнадцатилетие немало бутылок. Аллен их всех пока боялся, к тому же они были громкие и слишком веселые. Поэтому он тихонько отошел в сторону и уселся под старой березой, наблюдая прекрасный оранжево-алый закат меж ветвями деревьев. Там его и нашел Роберт и постоял некоторое время в отдалении, наблюдая тощую спину брата и коротко подстриженную шапочку волос. Тонкая шея была непривычно открыта. Издалека Аллен выглядел лет на четырнадцать.

Роберт подошел, тронул его за плечо. Тот вскочил, будто его застали за чем-нибудь недостойным, но узнал брата и радостно улыбнулся.

— Ты куда убежал? Сейчас твои гости все съедят…

— Ну и пусть. Я их всех боюсь немножко… То есть они очень хорошие, — прибавил он торопливо, — но я чуть-чуть от них устал… Смотри, какой закат красивый! Оранжево-розовый…

— Может, мне тоже уйти? — спросил Роберт. — Ты хочешь один побыть?

— Нет, ты не уходи. — Аллен внезапно прижался к его груди виском. Над лбом смешно торчала начавшая отрастать прядка — та, которую вырвали в драке.

Роберт в порыве, какой случился у него первый раз в жизни, прижал брата к себе и поцеловал в макушку. Аллен оторопело взглянул на него снизу вверх: подобных проявлений нежности он не ожидал.

— Знаешь, я всегда хотел иметь брата… Просил родителей все детство, а они отшучивались, что им и меня одного много. Так смешно — получить-таки брата на старости лет, но уже готового, совершеннолетнего…

— Я тоже всегда мечтал, — чуть слышно признался именинник. — У нас во дворе был парень, который чуть что кричал: «Брату скажу!» Его и не трогал никто — старший брат за него мог кого угодно отметелить. Правда, он сам его, кажется, колотил, и вообще был противный тип его братец — но этот Гектор всегда им хвастался, как сокровищем: только и слышно было — «мой старший брат», «мы с братом»… У него даже имени для нас не было: назывался просто «брат». Ух как я Гектору завидовал! Как хотел, чтобы у меня тоже был брат, обязательно старший, обязательно чтоб защищал…

— Я буду тебя защищать, — тихо и совершенно серьезно отозвался Роберт. — Я всегда буду тебя защищать и не оставлю. — Аллен изумленно посмотрел в его глаза — и увидел в них спокойную уверенность, серую сталь обета. Хотя никто не говорил слова «клянусь» и не резал в подтверждение клятвы рук, проливая кровь, сказанное было истиной, крепкой, как камень.

— Спасибо, — прошептал он и обнял своего брата. Ему показалось, что небо приоткрылось на миг и кто-то там, в высоте, записал эти слова. И старое дерево было им свидетелем, чтобы помнить чужую тайну долго-предолго, сколько стоит лес.

Потом совсем другим, будничным голосом Роберт спросил, перелистывая тайную страницу:

— Ну что, пойдем к костру? Послушаешь, как Валентин поет. Мне очень нравится.

И они пошли к костру, и больше никто из них не говорил об этом. Кроме одного раза. Кроме одного…

Аллен полежал в темноте, тихо шмыгая носом и прислушиваясь к дыханию спящих друзей. Впервые воспоминание о брате, да еще такое яркое, не причиняло боли. То есть боль была, и она выходила наружу со слезами, но это казалось правильным и даже приятным, как будто сам Роберт был здесь и мог войти в любую минуту. Так плачут от волнения и благодарности, когда черная тревога оказывается напрасной, или в конце хорошего фильма, когда все герои гибнут, но в том и есть радость и смысл сюжета. Дивясь себе, Аллен понял, что его брат здесь — он будто бы не уходил, пока не разомкнут круг. «Я буду защищать тебя». Да, меня и всех нас. Я помню, Роберт. Ты сказал: «Я тебя никогда не оставлю», значит, так оно и есть. Мой брат никогда не лжет. Оставайся, я прошу тебя, оставайся. Не уходи. Только… если очень-очень захочешь.