Лицо Аллена перекосилось. Из глаз его внезапно брызнули слезы — с такой силой, будто внутри прорвалась некая непрочная плотина.

— Да пошли вы все… Пошли к дьяволу!* — бешено крикнул он и бросился прочь, закрыв руками лицо. Марк приподнялся было, чтобы бежать за ним, но Йосеф остановил его:

— Не нужно. Все в порядке… Я так думаю.

Все забыли про Гая, который так и не выпил за свой тост. А он все это время простоял молча, с кружкой на весу; теперь же, когда все замолчали, поднес ее к губам и торжественно отпил. Эстафету переняла Клара, которая выпила молча, но все поняли, что это было продолжением слов Гая. Молча отпил и Марк.

Йосеф взял у него импровизированную чашу, которая, однако, ни у кого не вызывала смеха, и поставил на землю. Некоторое время они посидели молча, а потом священник поднялся и пошел в лес.

* * *

Аллена он нашел по звукам рыданий. Тот лежал на сухой листве ничком и плакал, как будто у него разрывалось сердце. Наверное, примерно так оно и было на самом деле.

Йосеф присел рядом, потом положил ему здоровую руку на плечо. Аллен моментально затих и сел, глядя на священника пылающим взглядом.

— Ну как… ты решил, что будешь делать ради нас и своего брата? — тихо спросил Йосеф.

— Оставь меня в покое, — выговорил Аллен с ненавистью. — Ты ничего, ничего не знаешь… Не смей вообще о нем говорить!

В припадке ярости он стиснул правую кисть утешителя, лежащую на перевязи. Судорога перекосила лицо Йосефа, и он не сумел сдержать стон. И Аллен вдруг с небывалой ясностью понял, что только что сделал очень больно раненому человеку ненамного старше себя. Человеку, который пришел ему помочь.

— Прости… — прошептал он, будто пробуждаясь от сна, и отпустил руку друга. Перед ним сидел не просто некто, достойный ненависти за то, что он — не Роберт, за то, что жив он, а не Роберт. Это был совершенно определенный человек с другим именем, другой историей и своей болью, и этого человека Аллен любил. — Йосеф, прости. Со мною что-то сделалось… — Слезы вновь прилили к его глазам, но теперь они не мешали говорить, а просто текли бесконечным родником, растворяя в себе мир. — Я запутался и, похоже, чуть не спятил. Я не знаю, где меньшее зло, кажется, так и так мне быть предателем. Скажи ты, что мне делать, сам я не могу ничего понять…

— Ничего не делай, — тихо сказал Йосеф, притягивая его к себе и обнимая. Слезы Аллена почти сразу промочили ему рубашку на плече, и поза была довольно неудобная и болезненная, но священник не шелохнулся. — Просто оставайся с нами. Господь наш милостив, все будет хорошо.

В этот момент Йосеф стал для Аллена просто старшим, тем, к кому приходят в очень большой беде за утешением, и эта тонкая нить более не исчезла никогда. Он прижался лицом к плечу священника, чувствуя щекой, какой он худой, и весь затрясся от плача.

Они вернулись к поминальной трапезе, держась за руки. Аллен посмотрел на Йосефа вопросительно, тот кивнул. Аллен наклонился и взял «сиротку» обеими руками. Он тихо плакал и не скрывал этого.

— За… нас. За искателей. Пусть все будет хорошо.

Все, не сговариваясь, встали.

Гай достал что-то смятое из кармана куртки и протянул ему.

— Кажется, это твое. Я нашел в реке.

Аллен взял уже высохшую белую шелковую рубашку и долго смотрел на нее.

— Да, это мое. Спасибо, Странник.

24 июня, понедельник

Ночью Аллен внезапно написал стихи. Не то чтобы он собирался это делать — просто в приступе острой тоски вылез из палатки и в бледном свете летней ночи записал на бумажку то, что горело у него в голове. Наутро выяснилось, что оно было рифмованным.

Я думал, что видел все, — но был просто слеп,

В огне святынь я не видел лиц и имен.

Мой милый брат, изо всех, кто делил мой хлеб,

Я каждого предал,

И каждый из них спасен.

Но рыцарь смерти, зовущий в огонь других,

Остался цел, хоть в крови везде, кроме рук —

Не ими ли к Чаше потянется он, святых

Даров не ведавший, — и разорвет наш круг?..

Мой милый брат, без тебя ли я мог идти —

Теперь мне не жаль остаться и без себя,

Не видя всех, кто делил со мной кровь пути

В священном пламени, том, что горит, слепя…

Идущему вверх и малое зло — беда,

Когда возрастет и обвалом падет к ногам.

Господь отворит нам двери, и что тогда

Мы скажем Ему, если Он все видел и сам?..

Мой милый брат, кто же чаял остаться жив —

Но если б знал о других, с колен бы не встал,

И, плотью последних соколов накормив,

Кто вышел в путь, чтобы петь, — да вот опоздал,

Но стать защитившим — дар одному из всех,

А путь защищенного ясен и предрешен…

Прощенный и светлый я встану утром в росе,

Но вставшему рядом не снять с лица капюшон —

Хоть нет и нужды ему, белому, как звезда,

Ни слез устыдиться, ни скрыть — от любого — взгляд…

И что же мы Господу скажем, придя туда,

Когда Он и Сам все увидит,

Мой милый брат…

С листком в руках он посидел у креста. В душе у него было пусто, как вчера, когда он нагим и потерянным вошел в ледяную реку. Голова слегка кружилась. «Прости, прости меня», — подумал он, а больше ему не нашлось что сказать.

Когда он залезал обратно в палатку, Йосеф, который, оказывается, не спал, шепотом спросил его, что случилось.

— Все хорошо, — так же шепотом ответил Аллен и почувствовал, что говорит вполне искренне. Он завернулся в спальник и вскоре ровно задышал.

Утром Клара не смогла встать. Из палатки ее под руки вывела Мария, посадила в тени. Клара слабо улыбнулась:

— Все нормально. Я просто устала. Посижу немножко — и пройдет…

Она приняла целую пригоршню каких-то таблеток и сидела с закрытыми глазами, привалясь к стволу. Лицо ее приобрело пепельный, сероватый оттенок. Мария смотрела на нее с острой тревогой. Перехватив ее взгляд, Гай потихоньку спросил, что происходит. Та не менее тихо ответила:

— Молись, чтобы только не случилось кровотечения. Может быть коллапс, это очень опасно… Действительно очень. Нас может стать еще меньше. Проклятие, — простонала она, внезапно теряя самообладание, — и ведь на тыщу километров никакого жилья! Проклятая я дура, почему, ну почему я ничего не могу сделать?!

Гай молча отошел, достал свою карту и начал ее пристально изучать.

За завтраком Йосеф, всмотревшись в сероватую бледность Клары и в неподвижный взгляд Аллена, устремленный на могильный крест, неожиданно сказал, устанавливая миску на коленях: