И в то время, пока одни изучают в школе передовую технологию угнетения, другие в иных школах изучают законы подчинения. И новая Инквизиция приводит своих новых людей и вешает новые замки на двери старых тюрем, химера вчерашнего еретика, врага Христова, заменена на химеру саботажника социалистического общества, врага народа и государственного порядка. И независимо от того, что ты сделал, будь то капитализм или коммунизм – один черт, так же зажигаются костры, так же создаются цепи и тюрьмы; независимо от того, насколько ревностный ты католик, Инквизиция не исчезает, и в ее мире горе тому, кто не является священником или палачом! Она нуждается в аутодафе и ересях, потому что без ереси путь веры был бы непривлекателен. Так небо нуждается в бездне, так революции нуждаются в тюрьмах, так мир становится отвратительным адом, действующим с прямого благословения святых заповедей, адом, в котором раб говорит хозяину «товарищ» и считает его не только товарищем, но и братом! И они действительно братья, ибо так записано в Библии и так звучит благословение Исаву: «… да даст тебе Бог от росы небесной и от тука земли, и множество хлеба и вина… будь господином над братьями твоими» (Бытие, 27, 28).

Старший лейтенант Вырбан проходит между нами с каской, спущенной на спину, как это делают вьетнамские военные, и раздает нам, коммунистам, участникам партсобрания, записочки, в которых есть вопросы или имена людей. Вопросы будут заданы во время собрания, а лица в записках будут предложены в качестве членов президиума или секретариата собрания, который составляет протокол, отчет и другие партийные документы.

Никто не знает, для чего служат эти документы, которые остаются в досье и которые в любом случае не во время собрания примут свой окончательный вид, а много позже, когда в помпезных кабинетах умелые пивовары нашей коммунистической доктрины положат их на вымачивание, брожение, а потом внимательно процедят их грубое содержание, да так, чтобы конечный продукт, который будет положен на хранение в подвалы партийных архивов, сохранял свой революционный аромат и восхитительный румынский идеологический букет.

Партийные бюрократы – единственные, кто может достичь этих вершин совершенства. Потому так сильно любит наша коммунистическая партия бюрократию – она предпочла распять всех нас на кресте ради нее, так как никто из нас не умеет говорить так приятно и хвалебно, как это делают протоколы, которые составляет бюрократическая машина, никто из нас не приводит таких ярких статистических данных, не делает таких потрясающих выводов.

Но чем более ослепительными становятся блеск этих почти безукоризненных протоколов и свет этих партийных документов, тем сильнее опускаются на нас сумерки, наш мир входит в зону постепенного затмения, красная звезда становится все более бледной, красное знамя – все более затемненным, наши души – все более печальными.

Мы собираемся в большом зале столовой, так, как собираются в сумеречный час злоумышленники, чтобы спланировать свои ночные преступления. Повсюду виднеются горы грязной посуды и объедки. Входит командир части вместе с представителем высшей инстанции, майором Цепару.

Вырбан, свежий партсекретарь батальона как будто сошел с ума. Бегает, суетится, снова вдруг возвращается, подбегает к столу президиума, рапортует. Наконец собрание начинается со вступительного слова, длинного, как поминальная служба, которое, не считая цифр и дат, мало чем отличается от предыдущих – месячной и двухмесячной давности: трудимся, выполняем план, имели место и нарушения, но они были устранены… коммунисты выполняют свой долг… мы справляемся с задачами, которые вытекают из выступления товарища Верховного главнокомандующего…

Время от времени женщина, которая подметает пол в зале, заставляет нас передвигать наши стулья, и смех разбирает при виде такого высокого собрания, ход которого нарушает подметало. Другие женщины, не стесняясь, хихикают где-то сзади – с ними любезничают шофера, и никто им ничего не говорит. Только Кирицою время от времени цыкает на них или с досадой замечает им: «Да кончайте же, к черту, со своим подметанием!»

Но в конце концов и он отказывается от своих попыток.

В какой-то момент начальница столовой, «товарищ Бребеника», жирная, маленькая, черная, как чугунок, цыганка, с внушительной окружностью живота, лениво проходит по холлу, дымя сигаретой, зажатой в уголке рта, и несет в левой руке полное ведро с водой, а в правой – швабру с намотанной на конце тряпкой. Нервно останавливается перед столом президиума и говорит начальнику хриплым голосом: «Товарищ полковник, подвиньтесь с вашим столом в сторону, потому что я должна вымыть, а после этого передвинетесь назад!»

И все эти железные люди, со знаками отличия полковников на плечах, занимающие солидные должности, непреклонные со старшиной или младшим офицером, которые просятся к ним на прием, суровые и несгибаемые в своих решениях руководители, люди, которые перегрызли бы горло командиру взвода или роты, который посмел бы возразить им или пройти мимо, не отдав честь; одним словом, все эти беспощадные индивидуумы подобострастно вскакивают на ноги как ошпаренные, и начальник кричит, вытаращив глаза: «Подвиньтесь в сторону, отодвиньте стол, пожалуйста, товарищ Бребеника, пожалуйста, товарищ Бребеника, пропустите товарища Бребеника!»

И все эти полковники, которые являются нашими официальными начальниками, покорно теснятся в углу, их достоинство равно нулю, как личности они не существуют, они внезапно становятся маленькими, микроскопичными, в то время как черная головешка, полная высокомерия, проходит между рядами занимаемых нами скамеек, покачивая чудовищными бедрами под грязными юбками, гремит об пол ведром, ведром, из которого завтра за обедом будет наливать нам чай, засовывает в него швабру, потом разливает воду по полу, растирает концом швабры жирный и грязный цементный пол, а нас вдруг охватывает безграничный стыд, мы опускаем головы, и только низкий голос Кости раздается в середине зала и кричит женщине: «А вы не можете подождать, пока не окончится собрание? У нас партийное собрание! Вы что, не видите?» Но сразу же вслед за голосом Кости слышится лающий, как у нервной гончей, голос начальника части, который завывает от стола: «Тише! Тише! Кто это сказал? Кто это сказал? Как ты посмел говорить без приказа? Как ты посмел говорить без приказа?»

Наконец доклад Вырбана заканчивается. Он завершается красиво, с перечислением достижений, пусть не эпохальных, но – в любом случае: прибыль от работы батальона в этом месяце достигает почти ста миллионов лей, наш батальон пользуется абсолютным авторитетом, весь мир уважает нашу работу, Вселенная смотрит на нас с восхищением и изумлением, как военнослужащие мы испытываем полнейшее удовлетворение, однако мы спрашиваем себя, где же эта прибыль и почему мы живем так плохо, если она существует, где он, наш авторитет, если не признаются наши заслуги, где наше удовлетворение, о котором нам говорит Вырбан, если мы не испытываем ничего подобного.

Смотрю на головы, опущенные вниз, среди нас есть и военные-резервисты, они тоже члены партии – один из них сидит рядом со мной: он заснул, уронив голову на стол и потеряв возможность быть свидетелем наших славных завоеваний; другие посапывают на скамейках сзади, потому что в том, что они слышат, нет ничего нового, движение деревянного языка не производит ничего, кроме идеологических опилок и стружек, а для них, как плотников, нет ничего нового ни в опилках, ни в стружках.