Студенты, проходя мимо, поздравляли Коннелла с днем рождения. Отец махал им вслед. Когда в аудитории никого не осталось, Коннелл подошел к кафедре. Отец стоял лицом к доске, упираясь в нее руками. Плечи у него вздрагивали.

— Мне надо пописать, — сказал Коннелл, хотя на самом деле ему не хотелось.

В ванной, остановившись перед зеркалом, он задрал рубашку, потом совсем ее снял и согнул руки. Мышцы выступали уже заметно рельефнее. Он поднес сжатые кулаки к ушам и напряг мускулы, как Халк Хоган[13]. Оскалился в сумасшедшей улыбке, уткнулся в зеркало лбом. Стекло затуманилось от дыхания, потом опять очистилось. Коннелл шлепнул себя по животу, еще по-детски пухлому. Остался красный след.

— Уходи! — сказал Коннелл жирку. — Пошел вон!

И тут же испугался — вдруг кто-нибудь войдет? Поскорее опять натянул рубашку и вернулся к отцу. До машины они шли молча.

Когда свернули на шоссе, отец сказал:

— У меня нет билетов на матч. Но можно все равно поехать. Может, еще попадем.

— Да не надо.

— Билеты купить, наверное, трудно.

— Угу.

— Может, съездим, посмотрим самолеты?

Коннелл включил радио и прибавил громкости, искоса наблюдая за отцом — рассердится? Тот словно и не заметил. Коннелл еще прибавил звука. Отец повернул рукоятку:

— Не так громко.

Теперь получилось тише, чем было вначале, но Коннелл промолчал, глядя в окно.

— Пап, скажи...

— Что?

— Что это ты там устроил?

— Просто у меня сегодня не было настроения читать лекцию.

— А почему ты сказал про день рождения?

Отец вспыхнул и крепче сжал руль.

— Думаешь, я не помню, когда у моего сына день рождения? Тринадцатого марта! — Отец тяжело вздохнул. — Я просто хотел, чтобы все прошло идеально. Чтобы ты мог написать хорошее сочинение.

— Ты вроде как сам не знал, что говорить.

— Нормально все было! — заорал отец. — И точка! Просто я никогда раньше не читал лекции при тебе. Все, закончили дискуссию!

Голос его все повышался и под конец дошел почти до визга. Отец с трудом перевел дух.

— Я вообще не хотел сегодня сидеть в духоте...

Какое-то время оба молчали.

— Прости, что так получилось с сочинением, — сказал отец. — Может, в другой раз приедешь?

— Да ладно. Выдумаю что-нибудь. Я и так знаю, какой ты учитель. Ты каждый день меня учишь.

Они приехали в Квинс, на луг, который привыкли называть своим, — вдоль шоссе, ведущего к аэропорту Ла-Гуардия. Остановив машину, отец повернулся к Коннеллу:

— Можно тебя попросить? Пожалуйста, не рассказывай маме, хорошо?

— Что мы сюда приехали?

— Нет. Про то, другое.

— А, конечно. Само собой.

— Ты вот понимаешь, а она не поймет.

За оградой самолеты один за другим выруливали на взлетную полосу. Ревели моторы; самолеты взлетали совсем близко. Рядом с ними чувствуешь себя карликом. Коннелл вцепился в ячейки проволочной сетки, а отец обнимал его за плечи.

На обратном пути они слушали трансляцию матча. Когда вернулись домой, отец не лег на диван с наушниками, а снова включил радио. Они сидели рядышком и слушали репортаж. «Метсы» побили «Филадельфия Филлис» с преимуществом в одну перебежку. Гуден простоял на подаче целых восемь иннингов, а сменивший его Франко обеспечил команде победу.

Вообще-то, Коннеллу хотелось рассказать маме обо всех сегодняшних странностях, но папа и всегда странный. Поди пойми, где обычная странность, а где особенная. Тут не просто проблема поколений — тут пропасть размером в целую жизнь. Папа в молодости не шатался по миру в компании хиппи, а просиживал целые дни в лаборатории и слушал Бинга Кросби[14]. Он любил иностранные языки и дурацкие каламбуры. Сколько раз отец за завтраком с совершенно серьезным видом спрашивал Коннела, сварить ему яйцо всмятку или в рюкзачок!

А разве можно забыть, какую штуку он выкинул в прошлом году на День благодарения? Они тогда поехали в гости к своим друзьям Коукли. Раньше Коукли жили по соседству, в таком же, как у них, доме на три семьи, а недавно переехали на Лонг-Айленд, в дом с коврами, приземистыми диванами и громадным телевизором — трансляции матчей по нему смотреть просто замечательно. Синди Коукли и мама Коннелла дружили еще с начальной школы, с самого первого класса.

Родители готовились к выходу у себя в спальне. Коннелл валялся на кровати и читал. Внизу, в гостиной, работало радио, — должно быть, родители решили, что Коннелл тоже там. Внезапно мама начала хихикать, совсем по-девчоночьи, словно между ними происходило что-то запретное. Коннелл на цыпочках подобрался к двери.

— Эд, прекрати! — услышал он.

— А что такое? По-моему, идея шикарная.

— Да ну тебя! Ужас какой-то! — Маминым словам противоречил восторг в голосе. — Не вздумай!

— Все, уже сделано.

— Эд! — взвизгнула мама. — Она же совсем новая!

Родители смеются — не такая уж редкость, но сейчас все было иначе. При нем они смеялись по-взрослому сдержанно, а сейчас резвились без оглядки. Он никогда не слышал у мамы такого молодого голоса.

— Посмотри, как тебе? — спросил отец.

— Не смей этого никому показывать! — потребовала мама. — Слышишь?

— Боишься, дамы в обморок попадают?

Несколько секунд прошло в молчании. Коннелл прижался вплотную к двери. Сердце у него глухо стукало в груди. Послышалась какая-то приглушенная возня.

— Некогда же, времени нет, — сказала мама таким тоном, словно времени больше чем достаточно.

Потом она тихонько застонала. Коннелл похолодел. Он ни разу не видел, чтобы они целовали друг друга в губы, а сейчас вовсю целовались и бог знает что еще проделывали. Сколько раз, глядя, как Джек Коукли с грубоватой нежностью прижимает к себе Синди, Коннелл мысленно упрашивал отца обнять маму при всех.

— Пора идти, — сказала мама.

Вжикнула молния на платье.

— Надо Джека развеселить, а то он совсем приуныл.

Коннелл метнулся к себе в комнату. Потом, когда родители вышли из спальни, он искал на их лицах хоть какую-нибудь подсказку — что они там затевали? — но так ничего и не увидел.

В спокойном, ненапряженном молчании выехали на шоссе Нортен-Стейт-парквей и в конце концов приехали к Коукли. Мужчины сели смотреть футбол, а женщины тем временем за разговорами носили еду из кухни. На столе красовались хрустальные бокалы, серебряные приборы, красивые серебряные солонка с перечницей и скатерти в два слоя. Коннелл первым уселся за стол, предвкушая, как налопается и будет потом сидеть на диване вместе со взрослыми мужчинами, поглаживая себя по раздутому животу и тихо икая.