Взрыв застал меня в десяти метрах от машины.

Получив толчок в спину — словно кто-то нечаянно врезался в меня при падении, я ощутил дикий жар на шее и затылке. Взрывная волна, пахнущая сладкой вонью не до конца сгоревшего топлива, опалила меня, как куренка, и уронила на землю.

Я ждал земли, но она все уходила вниз и не думала со мной встречаться. Когда я понял, что падаю в кювет с проезжей части и что Лида, вывалившись из моих рук, катится вниз, я вдруг почувствовал тошноту.

Небо дважды перевернулось перед моими глазами, красно-черное солнце два раза описало круг и потухло…

— …ой?

— А куда он денется? Конечно, живой!

Открыв глаза, я уяснил для себя только одно — я их не открыл.

— Я ничего не вижу, — тихо и неожиданно для себя жалобно произнес я. Мысль о том, что ослеп после взрыва, пронзила мой мозг. А понимание, что я не успел как следует за эти дни запомнить Лиду и теперь я могу позабыть ее черты, почему-то взволновало меня в первую очередь. — Почему я ничего не вижу?!

— Потому что кровь ресницы слепила! — проголосил кто-то наверху, и в тот же момент я вздрогнул от неожиданного прикосновения — кто-то стал протирать мои глаза едко пахнущей тряпкой, словно это были не глаза человеческие, а автомобильные фары.

Вскочив насколько мог лихо, я помог себе руками, размазал по лицу остатки масла и сажи и сейчас был похож, наверное, на вождя племени, приготовившегося к войне с другим кланом.

И теперь, когда я имел возможность видеть то же, что и другие, я уяснил три вещи: Лида жива и сейчас приводится в чувство какой-то девчонкой из толпы; «КамАЗ» стоит у края обочины с погнутым, мать его, бампером и номером на нем; и третья — над «Волгой» уже спокойно струилась дымка, как над поросенком, позабытым с вечера на костре и оттого сгоревшим до костей. Она имела такой скорбный вид, словно зажигал этим утром на ней не я, а Сенна.

Догадавшись, наконец, что мешает мне видеть картину целиком, а не фрагментами, я оттолкнул надоедливого молодого человека, продолжающего протирать мне глаза платком, смоченным в пиве, и бросился к девушкам. Между ними уже шла довольно непринужденная беседа, и, не имей Лида крови на лице и не воняй кругом сгоревшим железом, можно было подумать о том, что Лиду расспрашивают, как ей удалось закадрить такого смешного чувака, как я.

— Ты… как? — спросил я, тут же почувствовав себя микроцефалом. Ка?к она, если ей только что чудом удалось избежать смерти? Как она может чувствовать себя с кровью на лице и шоком, который еще не прошел?!

Она посмотрела на идиота. Смотрела долго, старательно, словно видела впервые. Я никогда не думал, что так долго можно смотреть на человека. А потом вдруг вздохнула… и протянула ко мне руки. Сжав девушку в своих объятиях, я услышал за спиной: «Скорая» приехала, а вон и менты.

Выбравшись из цепких объятий девушки, я вдруг вспомнил о том, что пропустить нельзя было ни при каких обстоятельствах.

Добравшись до «КамАЗа», я распахнул водительскую дверцу — в этой махине черта с два что заклинит, разве что при встрече с «БелАЗом»! — и увидел… невозмутимо спящего мужика. Привалившись боком к спинке и уложив голову на ее верхнюю часть, он причмокивал и всем своим видом показывал, что литр водки для него — раз плюнуть.

Он вылетел из кабины как пробка.

К тому моменту, как два «телепузика» с надписями на спине «ДПС» подбежали к месту нашей встречи со спящим «камазистом», последний уже успел заработать перелом носа и несколько выбитых зубов.

Меня скрутили, его скрутили, и теперь мы имели возможность лишь: я — с ненавистью смотреть на него, а он — плеваться. Выходило у него не очень. Сначала вывалились зубы, а к тому моменту, когда он настроил свой «брандспойт», лейтенант в смешном толстом бушлате уже прижал его к земле. Так что всю кроваво-слюнную жеванину в лицо получил именно он. Вероятно, именно этот фактор и сыграл решающую роль через час, когда стало ясно, что кого-то из двоих после экспертизы нужно непременно отпустить.

У меня Костомаров никаких промилле, понятно, не нашел. Он лишь смотрел на всех округлившимися от изумления глазами, косился на свои залитые кровью и заляпанные машинным маслом рубашку и брюки, надетые на мне, и хлопал ресницами, как молодой олень. Я его понимаю. Несколько часов назад мы попрощались навсегда.

В крови «камазиста» никаких промилле не было. Там булькал чистый спирт. Наш с Лидой несостоявшийся убийца был пьян не просто де-юре, он был совершенно невменяем де-факто. И потому был немедля взят под стражу, хотя ему на это было по-прежнему совершенно наплевать, что он тут же и продемонстрировал, украсив очки миловидной дознавательницы накопленной за время допроса слюной цвета заката.

Но это случится только через час. А сейчас, когда меня сдерживал второй милиционер и я рвался к пьяной скотине, «камазист» вдруг уставил в меня совершенно безумные глаза, в которых не было ни капли разума, блеснул зрачками, закрывшими радужную оболочку, и дико расхохотался сквозь поредевшие, покрытые кровью зубы.

Этот хохот стоит в голове моей до сих пор. И я до сих пор вижу эти глаза и зубы, скользкие даже на вид от сочащейся по ним крови…

Метнувшись к девушке, я упал перед ней, лежащей на носилках, на колени и схватил за лицо. Наверное, я не совсем понимал, что делал. А она разлепила ресницы, и господь снова прикоснулся к ее губам…

— Артур… я должна тебе кое-что сказать…

— Я знаю, я знаю, что ты хочешь сказать, — и я прикрыл ее ладонью рот, чтобы она хранила силы. — Я все знаю…

Лиду, к лицу которой была прижата прозрачная пластиковая маска, увезли к Костомарову, вскоре туда доставили и меня, что было там, уже известно…

Успокоившись относительно Лиды, я собрался с духом и набрал номер сотового телефона отца Александра.

Он выслушал меня стоически, как выслушивает наемного убийцу хранящий от ФСБ тайну исповеди пастырь. Я рассказал о том, как ехал на зеленый, а «КамАЗ» несся на красный, о состоянии водителя, о том, как мы с Лидой выбирались из машины… Я всегда в таких случаях рассказываю правду, чтобы потом не быть уличенным во лжи и не выглядеть идиотом. Другое дело, что кое-чего я всегда недоговариваю, но это не есть ложь, не так ли? Я вспомнил о глазах «камазиста», о смехе его и очках дознавательницы. Священник не заговорил до тех пор, пока я не закончил, уверовав в то, что с Лидой все в порядке.

— Я так и знал, — хрипло проговорил он. Мне же показалось, что где-то далеко, на том конце связи, со скрежетом накренился телеграфный столб.

— Что вы знали? Что у «Волги» с тормозами проблемы и что она ведет себя на скользкой дороге, как блудница на Тверской?

Молчание сначала было мне ответом, но я все-таки дождался:

— Он просчитал вас.

— Кто, пьяный водитель? Не смешите меня! Просчитал… Он суп-то посолить не смог бы.