Следуя указаниям Аны Луизы, я прошел туда, где была похоронена бабушка; туфли оставляли глубокие следы на земле, напитавшейся дождем. Я почувствовал ее еще до того, как прочел имя на надгробии: Алехандра Флорес Перес, ум. в июле 1820.

Июль. В тот месяц я был рукоположен. Я покинул Гвадалахару осенью; путь был небыстрый, меня сдерживали движущиеся армии и угроза разбоя, но я вернулся так быстро, как смог. И все же недостаточно быстро.

Почему же ты не дождалась меня? Я опустился на колени у ее могилы, не заботясь о том, что запачкаю брюки в грязи, не заботясь ни о чем, кроме собственного горя, кроме жалости к себе. Слезы подступили к горлу. Я закрыл глаза и откинул голову назад: к небу, к бледному зимнему солнцу. Почему ты не осталась со мной?

Ветер поднялся, зашевелил мои волосы и снова опустился. Облака над холмами, окаймляющими долину, замедлились. Далеко за стенами Сан-Исидро пастух засвистел собаке, и его высокий тонкий голос прорезал чистый воздух.

Могилы молчали.

Я не получил ответа.

Все, чего мне хотелось, – это услышать бабушкин голос, который подсказал бы, что делать, поправил меня, вразумил, ведь так было всегда, еще прежде, чем я научился читать.

Снова поднялся ветер. Он ласково потрепал меня по лицу, и под закрытыми веками расцвело воспоминание. Я был мальчишкой и смотрел, как бабушка укрывает шерстяными одеялами ребенка с лихорадкой и бормочет молитвы, которые я не понимал. Мы были в поселении асьенды, расположенной к северо-востоку от Тулансинго. Я часто сопровождал Тити, когда она приходила к жителям других имений в окрестностях Апана, – на своенравном сером ослике, которого один из моих кузенов в шутку прозвал el Cuervito.

В тот год по многим асьендам прокатилась лихорадка, стремительными волнами отбирающая жизни детей. Я наблюдал, как бабушка ухаживает за ребенком; в правой руке она держала яйцо, а на полу рядом с кроваткой стояла курильница. Копал ленивой змеей извивался к низкому потолку комнаты. Над ребенком нависла тень, будто кто-то накинул на разворачивающуюся передо мной сцену дымчатую завесу, и только бабушка могла пройти сквозь нее невредимой.

Тити встала. Спина у нее уже тогда была сгорблена, длинные косы – белые как молоко, но во всей ее позе чувствовалась непоколебимая сила. Она притянула к себе мать ребенка и обняла ее. Позволила женщине выплакаться и принялась утешать ее – я помнил, что она говорила на кастильском, так как pueblo[32] в той асьенде скорее понимали язык отоми, чем наш диалект науатля.

Как только мы вышли, Тити забрала у меня курильницу. Мы немного отошли от дома.

– Что ты увидел, глядя на это дитя? – спросила она.

Видение завесы прилипло ко мне, как запах дыма. Что-то наблюдало за мальчиком, что-то ждало его.

– Он умрет, так ведь? – прошептал я.

Тогда бабушка смотрела на меня сверху вниз, а не наоборот. Она печально кивнула.

– Да.

– И какой тогда от нас толк? – голос сломался на этих словах. – Если мы не можем это остановить?

Тити остановилась и взяла меня за локоть. Я уставился на ее поношенные сандалии.

– Посмотри на меня, Андрес. – Я подчинился. – Что еще ты увидел?

Я мысленно вернулся в темную комнату, в ее спертый воздух; единственный свет исходил от двери и от огня, зажженного, чтобы помочь ребенку справиться с жаром.

– Его мать?

– Некоторые болезни нам неподвластны, – объяснила бабушка. – Но некоторые мы можем облегчить. Например, горе. Или одиночество. – Она посмотрела мне в лицо. – Понимаешь? Забота о заблудших душах – наше призвание.

Наше призвание. Должно было быть нашим, общим; и медленно это бремя переместилось бы с ее плеч на мои. После многих лет совместной работы. Ведь именно Тити научила меня слушать как людей, так и духов, научила лечить травами, знания о которых переняла от своей бабушки, научила снимать mal de ojo[33] с больного лихорадкой ребенка при помощи куриного яйца. Она научила меня всему, что могла сама, всему, что знала.

– Боюсь, тебе этого недостаточно, – сказала она как-то. – Однажды ты пойдешь неизвестной мне дорогой. Ты должен будешь сам найти свой путь.

Это воспоминание каждый раз пронзало мне сердце, ведь я и презирал, и боялся того, что бабушка окажется права. Я всего лишь хотел пойти по тому же пути, что и Тити. Но даже до того, как я стал священником, было ясно – этого не произойдет.

Мой отец, Эстебан Вильялобос, был родом из Севильи и приехал в Новую Испанию[34] искать удачи – так он нашел работу на асьенде Сан-Исидро. Отправившись с полуострова на другой берег моря, он взял с собой единственную сестру.

Я видел ее лишь однажды. Вскоре после того, как мать умерла – мне минуло двенадцать. – я вернулся в отцовский дом в Апане. Проведя несколько дней в компании Тити и Паломы, я заметил на кухне высокую женщину. Всем своим видом она напоминала быка; руки у нее были широкие и мозолистые, волосы – медно-каштановые, а темные глаза искрились, как порох. Отец сказал, это его сестра Инес но, невзирая на родство, они обращались друг с другом довольно строго и холодно. Инес сказала, что приехала повидать брата и попрощаться с ним, после чего вернется в Испанию – ее поездка в Веракруз была запланирована на завтра.

Следующим утром отец отправился в тюрьму, так как это входило в его обязанности помощника каудильо, а я проснулся и обнаружил Инес на кухне. Я видел, что она подняла краешек одной из половиц и подкладывала под нее связку бумаг.

Мне казалось, я двигаюсь бесшумно, но Инес подняла голову. Она замерла, пристально посмотрела на меня своими пороховыми глазами и прищурилась. Уголки ее глаз стали похожи на гусиные лапки.

– Ты, – сказала она лукаво; в голосе ее сквозили вражда и некая безжизненность. – В тебе кроется тьма Дьявола, не так ли?

– Я… Я не понимаю, о чем вы, – от удивления я стал заикаться и для пущей убедительности перекрестился. – Боже упаси.

Ее светлые брови взлетели к самым волосам, отчего лицо приняло сардоническое выражение.

– Не лги мне. Я поняла это в тот момент, когда увидела тебя.

Меня захлестнуло горьким чувством стыда вперемешку со страхом. Я рассердил ее, хотя и не понимал, в чем мой промах и как его исправить, и это меня пугало. Я молча наблюдал, как она закончила прятать бумаги и вернула деревянную половицу на место.

– Считай, это твое наследство. – Инес прижала половицу, ладонь коснулась дерева с глухим, странным звуком. – Лучше спрячь его, для своего же блага.