Не сказав больше ни слова, она собрала вещи и ушла.

Это. Но о чем шла речь? Не прошло и недели, как Инес уехала, а я, снедаемый любопытством, пробрался на кухню и заглянул под половицу. Бумаги, которые она спрятала, были сшиты в книжицу; листы пожелтели от старости, на краях виднелись следы пальцев. Я научился читать в школе и, несмотря на то что в том возрасте был не самым большим умельцем, смог разобрать, что глифы на страницах, пляшущие в танце чужого языка, не принадлежали ни к кастильскому, ни к латинскому.

Голоса в стенах отцовского дома позади меня заворковали. Волосы на шее встали дыбом, когда я почувствовал, что они разглядывают глифы через плечо, и их темный интерес будто стекал вниз по спине грязью.

Я в тот же день отнес бумаги Тити. Она не умела читать, но вскоре стало ясно, что для толкования книжицы, которую оставила Инес, этот навык был и не нужен: следуя зову собственного дара, Тити обнаружила, для чего предназначались эти глифы. То были заговоры на защиту и исцеление, на изгнание злых духов и проклятия. Тити соединила их со своими собственными заклинаниями и обучила меня усмирять тьму, что крылась внутри. Если Инес владела этой книжицей с глифами и обращалась к самому Дьяволу, должно быть, она тоже принадлежала к ведуньям, только совершенно иного сорта, чем Тити. И каким бы образом Инес ни получила свои силы, они передались мне – либо через кровь, либо через дар в виде книжицы, либо совместно.

Я научился перекладывать для себя то, чему меня учила Тити, с языка науатль, но, когда мне было шестнадцать лет, отец обнаружил записи, которые я в спешке спрятал под кровать в его доме.

Мне казалось, я знаю отцовский нрав так же, как знаю погоду. Если в него хлынуло пульке, следом ожидался приход бури, хлопанье дверей, разговоры на повышенных тонах. Я мог обойти худшее, если был достаточно терпелив; я научился сливаться со стенами, как будто сам был одним из голосов. Но если же я проявлял свой нрав или огрызался, то навлекал на себя беду.

Когда я попытался отобрать у отца бумаги, то ожидал, что он накричит на меня, толкнет или даже ударит.

Но вместо этого отец отшатнулся от меня.

– Знаешь, таких, как ты, обычно сжигают. Ты, Инес… вас нужно сжечь. – Глаза отца, налитые кровью – за исключением ярко-белых кругов у зрачков, были полны страха. – Отправить в ад, где вам и место.

Словно животное, готовящееся к прыжку, он сорвал со стены деревянный крест и швырнул им в меня. Я пригнулся, и крест с глухим стуком влетел в стену, после чего упал, расколовшись надвое.

– Иди к черту.

В ту ночь я покинул Сан-Исидро. Отца я больше никогда не видел.

В городе говорили, что он собрал вещи и уехал из Апана. Кто-то слышал, что он собирался на север, в Сонору или Верхнюю Калифорнию, кто-то – что он плюнул на землю и поклялся вернуться в Испанию.

Вскоре после этого Тити настояла на моем обучении в Гвадалахаре. Мне полагалось исполнить желание умирающей матери и стать священником.

– Ты должен, – сказала бабушка мне на прощание. – Так будет правильно.

Я был гораздо менее тверд в своих убеждениях. Я боялся повстанцев и испанцев, которых мог встретить по дороге, боялся разбойников и Инквизиции, что кружила вокруг меня, как львы во рву вокруг Даниила[35]. Разве послать проклятую душу прямо в лапы Церкви, от которой следовало бы скрываться, было разумно?

Страх в глазах отца, когда он отшатнулся от меня, навечно наложил свой отпечаток. Этой ране никогда не зажить, никогда не зарубцеваться.

Вас нужно сжечь.

– Откуда ты знаешь, что так правильно? – Страх прорезался в моих словах. – Откуда?

– Эх, Cuervito. – Бабушка похлопала меня по рукам. Прикосновение ее заскорузлых рук было нежным, но в темных глазах сверкала стальная уверенность. – Ты этому научишься. Когда придет время, ты поймешь, что правильно.

Прошли годы, но время так и не пришло.

Зимний ветер холодил лицо. Я сжал руки в кулаки, колени все еще вжимались во влажную землю у бабушкиной могилы.

Как можно это понять?

В Гвадалахаре я жил от проповеди до проповеди, благодаря вере и убеждениям. Благодаря тому, что вверил свою судьбу в руки неизведанного. В моей расколотой душе Господь был един. Господь был невидим и непознаваем, но я научился верить в Его присутствие, хотя и сомневался, что он уделяет столько же внимания такому куску земли, как Апан, сколько остальным местам.

Но благодаря Тити я узнал, что некоторые вещи можно познать. Я всегда слышал голоса – вне зависимости от того, где находился. И теперь, возвратившись в Апан, я ощущал движения погоды. Я знал, когда над долиной разверзнется гроза. Я знал, когда берега рек переполнятся от присутствия духа Плакальщицы[36], и знал, как ее успокоить. Я знал, когда распустятся полевые цветы и когда ожеребятся лошади. Я чувствовал, что в горах живут духи, что они ворочаются даже в глубокой спячке.

Так почему же я не знал, стоит ли помогать Паломе с Марианой? Я вспомнил, как Мариана, сидя у огня, вздрагивала от каждого моего движения, словно подбитая голубка, хрупкая тень. Я понимал, что ей причинили боль – как будто это было написано чернилами на ее душе. Я хорошо знал Паломину свирепость. Ее твердую убежденность.

И когда тем утром после мессы я взглянул на небольшую кучку прихожан, то понял, что отсутствие моей бабушки – большая рана для них. Люди Сан-Исидро, родные мне люди, страдали без нее.

Священник я или нет, мне было суждено заменить ее.

Но теперь никто не подскажет мне как. Никто.

Я должен в одиночку найти свой путь.

Настоящее время

После похорон Аны Луизы мы с Андресом осторожно пробрались в гостиную. Там он долго смотрел на кровь, стекающую по стене, и наконец его потрескавшиеся губы зашевелились.

– Я должен закрыть круг, – прошептал он.

– Это возможно?

– Надеюсь. – Андрес вдохнул через нос и медленно выдохнул. – Cielo santo. Надеюсь.

Он повернулся лицом к кругу, прикрыл глаза и принялся тихо напевать. Руки его были вытянуты вперед, а ладони обращены вверх, как будто он молился.

Я отступила на шаг.

Гудение, замеченное мной раньше, усилилось, сделалось громче и выше – словно комнату заполнил рой пчел. Звук волнами прокатывался по моей коже, вызывал мурашки, заставлял сердце биться чаще.

Вскоре я заметила, что голос Андреса дрожит. Я не понимала слов, но казалось, он останавливается и начинает заново. Гудение держалось на одной ноте, потом падало и снова медленно усиливалось.