Интересно написано Лихачевым об отношении Достоевского к времени: время у Достоевского на «коротком поводке» — обо всем рассказывается впритык, сразу после событий, что моментально создает ощущение тесноты, напряжения, торопливости — нужно решать и делать все быстро, «долгого времени» в романах Достоевского никому не дано. Перевозбужденный герой как бы торопит, мучает время, а время, не давая никакой перспективы для размышлений, подгоняет и мучает героя. Лихачев точно отмечает сумбурность диалогов, часто они без начала и без конца, смысл их не сразу ясен, они будто не сделаны для чтения, а подслушаны, являются случайными (а значит, достоверными) кусками жизни.

Рассматривая сочинения писателей XIX века, например загадочного и недооцененного Лескова, Лихачев делает такое открытие: «Стыдливость формы придает реальности». То есть — изложенное как бы неумелым, стесняющимся рассказчиком внушает большее ощущение достоверности.

Модному течению той поры, так называемому «чистому литературоведению», Лихачев противопоставляет созданное им «конкретное литературоведение». «Чистое литературоведение» шло от модного лозунга: «Искусство для искусства». Предлагалось рассматривать «чистую ценность» каждой строки, без каких либо «наценок», как то: биография автора (героическая или трагическая), сходство с жизнью (никак не повышает ценности текста), время создания (не нужно рассматривать, поскольку оно не убавляет и не прибавляет ничего к «чистой красоте» текста). Не случайно все эти модные «чистые литературоведы» вместо поэтического слова «поэма», «баллада» или даже просто «отрывок» больше используют сухое слово «текст», без каких-либо «эмоциональных добавок». Так какими же критериями оценивать текст? Предлагается некий набор малоубедительных способов.

Лихачев в ответ предлагает конкретное литературоведение, нечто пограничное между реальностью и литературой. Текст, а лучше сказать — строка, тем лучше, чем больше она «пахнет» временем, жизнью, массой других обстоятельств, диктующих строку, — так считает Лихачев, и с ним трудно не согласиться. Почему, спрашивает Лихачев, так волнуют нас строки:

Потому, объясняет Лихачев, что здесь скрыто затаенное, присущее всем нам крестьянское чувство страха перед неурожаем: если долго не выпадает снег, озимые в земле замерзают, и грозит голод.

Что значит, спрашивает Лихачев, — «его лошадка, снег почуя…»? Какой такой дополнительной информацией, убедительной точностью эта строка волнует нас — хотя разгадку мы уже давно забыли? Люди, хорошо знающие лошадей, объясняет Лихачев, конюхи, крестьяне, кавалеристы — знают эту тайну: лошади, оказывается, подслеповаты и часто больше доверяются нюху, чем зрению. Поэтому «снег почуя» трогает нас почти забытой, но волнующей правдой. Такой вот тайный подтекст всегда обогащает строку, делает ее загадочной, многозначной, волшебной. В этой теории Лихачева звучит отзвук еще университетских штудий, семинара у знаменитого профессора Льва Владимировича Щербы — «семинара медленного чтения», когда они долго читали одну строку, стараясь понять все ее тайные смыслы. Например, в «Медном всаднике» долго изучали одну строчку — «не одолев их буйной дури», пытаясь понять, к чему относится слово «их» и какие еще тайные, вторые и третьи смыслы заложены в этой строфе.

Не побоявшись в очередной раз стать немодным, Лихачев заступился за классическую литературу, показал ее красоту, ее душу, не дал ее высушить, умертвить, «расчленить» заумным теоретикам, входившим тогда в моду.

Лихачев заступался не только за литературу. В 1960-е вдруг поднялась большая волна — взбаламученная властями, но поддержанная на этот раз и массами — идея обновления Невского проспекта. Я помню, ажиотаж тогда был большой. Многим тогда казалось, что от «обновления» обшарпанный Невский выиграет. Предполагалось полностью изменить первые этажи, сделать сплошной ряд витрин, и все эти помещения отдать ресторанам, кафе. Многие большие люди поддерживали эту идею — главный художник города, архитекторы, дизайнеры… В те годы слово «дизайн» стало самым приятным, отодвигая надоевшие термины — архитектура, политика… Надоело! Дизайн! Вот что спасет и украсит нашу жизнь! Помню, как мы выкидывали надоевшие, громоздкие бабушкины дубовые столы и медные люстры и, буквально дрожа от счастья, вешали красные пластмассовые бра, привезенные аж из самого Таллина! Дизайн! И пили кофе из керамических чашечек, привезенных оттуда же, гордо ставя их на «журнальные» столики с дрожащими паучьими ножками… Новая жизнь! Порываем со старым! Уже несколько новых ресторанов на Невском работали — например сейчас неизвестно куда канувший страшно модный тогда ресторан «Нева». Помню — даже обмывал там свой диплом. Одна стена — черная, поперек ее — красная! И все! Красота! Помню, как потирал руки мой друг Арканя, дизайнер: «Сколько работы предстоит! Весь Невский украсим!» Тогда для оформления ресторанов еще художников брали… и получалось отлично! И живописцы ликовали — и их картины наконец-то стены найдут себе! И вдруг — Лихачев… как тень отца Гамлета.

Вспоминает Гранин: «В шестидесятые годы возникла идея перестройки Невского проспекта. Я помню, как тогда Дмитрия Сергеевича это взволновало. Вместе с ним я присутствовал на заседании архитектурного художественного совета. Перестройка была намечена основательная. Нижние этажи всех домов предполагалось соединить в одну общую витрину, создать особое пространство, сделать его пешеходной зоной. Грандиозный проект во славу наших архитекторов и городского начальства, которое хотело себя увековечить и отличить. И вот началось обсуждение.

Дмитрий Сергеевич выступил с речью. Он доказал, что перестройка Невского губительна для всей культуры Ленинграда, России, через которую проходит Невский проспект. Я эту речь, если бы было можно ее разыскать, повесил бы в Архитектурном управлении. Мы его поддержали, но, конечно, именно она сыграла решающую роль и, прежде всего благодаря Дмитрию Сергеевичу, Невский был спасен».

В 1970-е много было разговоров о строительстве гостиницы «Ленинград» на берегу Невы, портившей «небесную горизонталь», и Лихачев выступил в прессе против этой гостиницы, что, говорят, испортило отношения Лихачева с зятем, архитектором Юрием Курбатовым, принимавшим участие в проектировании этой гостиницы. Лихачева это не остановило! Чтобы столько десятилетий спустя выяснить истину, пришлось обратиться к самому Курбатову.

Юрий Иванович, человек уже седой и почтенный, доктор архитектуры, профессор, член-корреспондент двух академий — РААСН[13] и МААМ[14], сперва был со мной строг, подозревая, видимо, во мне агента «желтой прессы», но когда я стал рассказывать ему, сколько я уже знаю о Лихачеве, с каким интересом я прочел воспоминания его дочери Зины в «Нашем наследии», он немного оттаял.

— Сколько, вообще, людей ищут негатив! — сказал он. — И потом пытаются его продать! Но мои воспоминания о Дмитрии Сергеевиче лишь самые лучшие. Для меня было замечательной удачей — попасть в эту семью! Ведь моя любимая архитектура — продолжение слова, порождение идей! Когда нет мысли — нет и интересной архитектуры: упадок сразу касается всех сторон жизни. Поэтому роскошь языка, литературы, уровень мышления, с которыми я столкнулся в этой семье, вывели и мою работу на новый уровень. Влияние Дмитрия Сергеевича на мою жизнь я не могу сравнить ни с чем другим. И я старался держаться на уровне, и притом быть максимально полезным ему — был рад, когда моя помощь пригодилась в его работе над «Поэзией садов»… Относительно истории с гостиницей «Ленинград»… Хочу заметить, что архитектурная мастерская Сергея Борисовича Сперанского, народного архитектора СССР, где мне удалось поработать, была мечтой многих архитекторов, и не только молодых. В эпоху засилья типового строительства эта привилегированная мастерская была одной из немногих, где занимались не типовым строительством, а художественными, элитарными проектами — и таким проектом, безусловно, был и проект гостиницы «Ленинград». Ее строительству — на столь видном месте, на излучине Невы — уделялось большое внимание, и привлекались лучшие силы. Однако форма ее, вытянутый параллелепипед, установленная после многих замечаний и поправок, была тяжеловата, своей прямолинейностью не вписывалась в поворот Невы. И высота ее казалась тогда большой — 42 метра. Мы, однако, всеми силами пытались разнообразить хотя бы внутренний интерьер: я, в частности, разрабатывал криволинейное пятно — сад при входе в ресторан.