Помню стихи Сосноры в чрезвычайно популярном тогда «Огоньке» с его миллионными тиражами. Появиться там — значило прославиться на всю страну. И Соснора прославился. И, конечно, именно благодаря вступлению, написанному Лихачевым, он оказался там. Помню ту глянцевую страницу в «Огоньке» и поразившие меня своей веселой музыкой «Песни Бояна». Конечно, можно сейчас раскопать в пыли на полке тот журнал, а тем более — отыскать строки в Интернете. Но то будет уже реставрация, реанимация. Главное, как это отпечаталось в душе и помнится до сих пор (пусть даже с какими-то ошибками).

Сказы и мифы хрустели в его руках, издавая (не без влияния Маяковского, Хлебникова, Бурлюка) диковинные звуки.

И в конце:

Соснора — что для поэта вовсе не вредно — прожил бурную жизнь, мальчиком побывал на Кубани в партизанах, скрывался с ними в плавнях, о чем тоже написал — как умеет лишь он:

…и заканчивается, кажется, так:

Соснора необычен во всем. В поэты попадали тогда в основном геологи, потом — филологи, а он после армии работал на заводе, и экстравагантность поведения русского мастерового выделяла его из толпы: на «гениального слесаря» шли тогда толпой даже иностранцы.

Потом его на долгое время затмила блистательная московская когорта — Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко. С некоторыми из них, особенно с Ахмадулиной, он дружил, все они им восхищались, но столь шумного успеха, как они, он не имел. Что-то в «эстрадном шуме» его не устраивало, ему интереснее была тихая, кропотливая возня с буквами. Один лишь раз прозвучал его дружеский упрек поэту Евтушенко, в стихотворении, посвященном ему:

Соснора так никуда и не выходит из «моря» букв (а зачем?) и постоянно находит там новые течения и глубины. И оказалось, что эта «игра звуков» долговечнее любой моды. Он далек от обычной узкой лирической тропки, по которой шли и идут многие поэты, но Лихачев выбрал именно его, и выбор был абсолютно безошибочный. Соснора — остался. И сейчас творческая молодежь обожает его, считает кумиром и эталоном, «неразменным рублем», не поддающимся никаким кислотам. Теперь он — уже глухой, с трудом выговаривающий слова, но ничуть не унывающий, счастливый своей работой, которую никто и ничто не в силах у него отнять.

Соснора — один из главных поэтов века, его любила аж Лиля Брик!.. а вывел его в свет — Лихачев. Притом нельзя сказать, что Лихачев следует лишь за модой, непременно старается «быть в струе». Другой его любимый поэт — замечательный Александр Кушнер, которому он тоже очень помог, — поэт строгой нормы и живых чувств.

Много славных дел сделано Лихачевым. И даже если кто-то когда-то обижался на него, то хорошее, что он сделал, все равно перевешивает.

На всех фотографиях рабочего места Лихачева мы видим заставленный и заваленный папками стол и так же заполненные близстоящие тумбочки, кресла и стулья. И в каждой папке — отдельная жизнь: любимая или не очень, рвущаяся наружу или дремлющая… Тайну этих папок знал только он один, только он чувствовал, к какой надо протянуть руку, а какая должна ждать своего времени, хранить тайну. Одну папку он так и не опубликовал при жизни, хотя все время добавлял в нее новые странички. И даже, умирая, ничего не сказал о ней — видимо, стесняясь. Но, наверное, все же надеялся, что ее откроют. А может — такая папка не одна? Ведь архив Лихачева до сих пор еще полностью не разобран, многие листки и пачки листов до сих пор еще все не прочитаны — и это еще больше поддерживает не гаснущий интерес к Лихачеву: а вдруг в его архивах откроется еще что-нибудь?! Вдруг к портрету безупречного академика, стойко выдерживающего все гонения и неуклонно идущего своим путем, добавится еще что-то?

И добавилось! К безупречному портрету классического академика (многие и считают его таким) добавилась тайная история переживаний и страданий, которые прежде он, видимо, не хотел открывать, скромно считая это излишним, отвлекающим от главных дел. И вот — открылось. Но лишь после смерти… Дачу уже продали, часть папок отдали в комаровскую библиотеку, и вдруг искусствовед Ирина Снеговая, прежде работавшая в Пушкинском Доме, а теперь занимающаяся историей Комарова, принесла Зине Курбатовой попавшую к ней лихачевскую папку с надписью, сделанной рукой Лихачева: «Зине и ее детям». Ясно, что имелась в виду внучка Зина. Она стала читать эту рукопись… и явился целый мир! Зина многое знала и о многом догадывалась, но многое изумило и ее. Прежде ей казалось, что деда, кроме науки, ничто не интересует, и он порой даже с несколько демонстративной сухостью отстраняется от всех семейных проблем: «Не мешайте работать!» Работа — главное в жизни для него, если не единственное. Дмитрий Сергеевич был словно красивый старинный шкаф, в котором все разложено по ящичкам, и на виду лежит то, что относится к науке, все остальное — пусть дожидается своего часа, свободного времени, которое появится, очевидно, лишь после смерти. Тогда уже пусть глядят! И — в этой папке открылась жизнь, полная страданий, которые строгий Лихачев не позволял себе обнаруживать. Эта его вторая, не публичная, семейная жизнь по драматизму ничуть не уступает внешней, видной всем. Теперь, когда уже эти чувства не повлияют на его равновесие, на подготовку очередного семинара или важную встречу, он словно сказал: «Ладно! Читайте!» Прежде он прятал больную душу и работал так, словно страдания не раздирали ее. Не показывал ее никому, как эту папку, и только после его смерти открыл. Его знаменитые «Воспоминания» заканчиваются возвращением с каторги, приходом в Пушкинский Дом, потом было еще «Как мы выжили в блокаду». После чего личная жизнь Лихачева как бы не существует. Далее — лишь научные книги. Именно это, как решил Лихачев, должно быть в центре общего внимания. Все остальное — в тени. И вдруг — эта рукопись!.. Вот, оказывается, с какой страстью, с какой ясностью Лихачев помнил и переживал все!.. Просто не счел возможным отвлекать внимание своими страданиями от самого главного — более необходимых, как он считал, научных книг. Видимо, толчком — и страшным толчком, побудившим его написать то, что в папке — послужила трагическая судьба дочери Веры… причем не только сама гибель, но — судьба!