ближе и ближе подходить к своему идеалу. Дело не в том, что мы не ощущаем желания… напротив, мы надеемся только приблизиться к той точке, которая в духовном отношении делает нашу борьбу оправданной.

Джимми молчал, глядя на серьезное, сделавшееся необычным лицо сидевшего напротив него мужчины, и проговорил как будто бы более мужественным, взрослым голосом:

– И вы приблизились к этой точке?

Лицо Эмилио неожиданно просветлело, он, похоже, захотел что-то сказать, но смуглые пальцы вновь впились в темную шевелюру, и священник отвел глаза в сторону.

– Личная жизнь есть и у священников, – только и сказал он.

* * *

В ТУ НОЧЬ, ЛЕЖА в своей койке, Джимми вспомнил один разговор с Энн, состоявшийся однажды вечером еще в Пуэрто-Рико. В тот день он обедал у Эдвардсов, и Джордж, всегда понимавший, когда и кому из гостей нужно с глаза на глаз излить душу Энн, рано отправился спать. Дело было через три недели после приема первой передачи внеземлян, и Джимми пребывал в унынии по поводу того, что все считали его фальсификатором, а в лучшем случае, подобно Элен Стефански, предполагали, что он пал жертвой чужого обмана. Он по-прежнему часто видел Софию за работой, и ему стало неуютно общаться с Эмилио, полагая, что они являются любовниками. Ревность и осуждение наполняли его душу. И смесь эта растравляла ее.

Какое-то время он ходил вокруг да около, однако Энн знала, к чему он клонит.

– Нет, не думаю, что между ними что-то есть, – прямо сказала она. – И не думай, что я их не одобряю. Я думаю, что любовь к ней станет для него благом, да и ей будет хорошо от его любви, если хочешь знать мое мнение.

– Но он же священник! – запротестовал Джимми, словно бы выдвигая окончательный аргумент. – Он же принес обеты!

– O боже, Джимми! Ну почему мы так жестоки к священникам, когда им попадается достойная любви женщина? Что в этом преступного? – спросила она. – Что ужасного в любви к женщине! Или в том, чтобы иногда переспать с ней, обливаясь слезами раскаяния?

Он буквально онемел. Прямота Энн подчас шокировала его. Она взяла в руку свой бокал, но пить не стала, а просто медленно покрутила его между пальцами, наслаждаясь багрянцем бургундского в неярком свете.

– Все мы приносим свои обеты, Джимми. И скажу тебе: есть что-то особенное, очень прекрасное, трогательное и благородное в том, как мы хотим закрепить навеки наши добрые порывы, – проговорила она. – Многие из нас однажды встают и приносят обет любить, почитать и ублажать кого-то… И в этот момент мы искренне приносим свой обет. Однако по прошествии двух, двенадцати или двадцати лет на нашем жизненном пути появляются адвокаты, оформляющие соглашение о разделе имущества.

– Но ведь вы с Джорджем не разошлись.

Энн рассмеялась.

– Позволь мне кое-что сказать тебе, голубок. Я побывала замужем четыре раза, за четырьмя разными мужчинами. – Она предоставила ему возможность переварить свои слова, и продолжила не сразу: – Все они самым любопытным образом носили одно и то же имя Джордж Эдвардс, но, поверь мне, мужчина, который ждет меня в спальне, совсем не тот мальчишка, за которого я выскочила совершенной девчонкой. Да, есть кое-что постоянное. Он всегда был таким забавным и никогда не умел правильно распределить свое время… ну, а остальное – не твое дело.

– Но люди меняются, – проговорил он негромко.

– Именно. Люди меняются. Культуры меняются. Империи восстают и рушатся. Вот какое дерьмо. Геология меняется! Примерно каждые десять лет мы с Джорджем оказывались перед одним и тем же фактом: мы оба изменились, и нам приходилось заново решать, стоит ли заключать брак между двумя совершенно новыми людьми. – Она откинулась на спинку кресла. – Вот почему обеты такая лукавая штука. Потому что никто не остается неизменным. Ладно. Ладно! Дай подумать. – Она выпрямилась, обратила взгляд куда-то за пределы комнаты, и Джимми вдруг понял, что даже Энн неспособна ответить на все вопросы, и мысль эта вдруг оказалась самой утешительной из всех пережитых им за долгое время или, наоборот, самой обескураживающей. – Возможно, мы защищаем себя от всего благородства священнических обетов насмешками над ними, когда оказывается, что они становятся непосильными сейчас и навеки, именно потому, что почти никто из нас не способен отказаться от столь фундаментальной потребности ради настолько абстрактной идеи.

Она поежилась и вдруг как-то осела.

– Но, Джимми! Какие это неестественные слова: сейчас и навеки! Эти слова не пристали человеку, Джим. Даже камни не существуют вовеки.

Едкий тон озадачил его. Он считал, что раз они с Джорджем прожили в браке так долго, то Энн будет относиться со строгой нормой ко всем. Ему хотелось, чтобы она сказала ему: обещание – это всего лишь обещание, чтобы он мог и дальше сердиться на Эмилио, и ненавидеть своего отца за то, что тот ушел от матери, и верить в то, что сам он будет жить совсем по-другому, что он никогда не будет лгать, обманывать, что никогда не бросит свою жену и ни разу не изменит ей. Он хотел верить в то, что его любовь, придя к нему, окажется как раз навеки.

– Пока ты не измеришь свою собственную душу, Джим, не торопись осуждать священника, да и кого-то другого. И я не ругаю тебя, милок, не думай, – поспешно добавила она, – я про то, что пока ты не побывал в чужой шкуре, ты не можешь знать, как сложно выполнять обещания, искренне данные тобой много лет назад. Останешься на прежнем месте или начнешь считать потери? Продолжишь ли победный марш или признаешь поражение и попытаешься сделать то, что еще можно теперь сделать?

С некоторой застенчивостью посмотрев на него, Энн проговорила:

– Знаешь ли, я всегда выдерживала в таких вопросах самую жесткую позицию. Ни шагу назад, никаких капитуляций! Но сейчас… Джимми, я честно не знаю, станет ли мир лучше или хуже, если все мы вдруг станем выполнять принесенные в юности обеты.

Лежа в своей койке, он старался обдумать все это. Развод оказался ужасной драмой, но потом мать нашла Ника, просто обожавшего ее, и теперь она жила в окружении его малышни, души не чаявшей в ней. Так что все сложилось наилучшим образом.

Потом он обратился мыслями к Эмилио и Софии. О ней он знал совсем немного – только то, что семья ее погибла в Стамбуле во время карантина ООН и что она выжила благодаря заключенному с брокером контракту. И, конечно же, то, что София оказалась еврейкой, что сперва глубоко удивило его. Ее как будто бы не смущало, что во всем экипаже только она не принадлежала к католической церкви; она с уважением относилась к выполнению священниками своих обязанностей, хотя и успела набраться непочтительности от Энн. София, как он понял, во время этих долгих месяцев сделалась ученицей Энн, изучая нюансы проявлений симпатии: мимолетные объятья, или умение взять голову мужа под подбородок, или откинуть с его лба волосы, сопровождая жест колким и смешным комментарием. И если София держалась по-прежнему официально, ясно было, что она пытается восстановить в себе нечто, принадлежавшее ей по праву, сложись ее жизнь иначе.

В ней появилась даже многообещающая теплота, которую Джимми ошибочно принял за приглашение, хотя это было всего лишь простое предложение дружбы.

Что ж, предложение это он отверг, так сказать, собственными руками, ожидая того, чего она не собиралась давать. И посему он пересмотрел собственную позицию. Он решил, что, если София почувствует себя в безопасности от его поползновений и снова предложит дружбу, он примет ее и не будет претендовать ни на что более. Это могло случиться – когда ты месяц за месяцем живешь с людьми в подобной тесноте, известная степень фамильярности неизбежна.

И он попытался понять, насколько тяжка такая ситуация для Эмилио.

После того самого первого настоящего обеда на борту «Стеллы Марис» Эмилио начал обращаться ко всем, за исключением Энн и Д. У., по фамилиям.

– Мендес, – говорил он, – вы уже исправили этот фильтр? А я считал, что должен на этой неделе заняться им.

София сначала по-прежнему сыпала докторами и мистерами, однако после того, как Эмилио