Посмотрел я через стол на Мамашу Адити, на извивающиеся клубы синего дыма у неё из ноздрей – и понял, что время на встречу потрачено впустую.

– Она не помогла бы нам отвоевать «Золотые цепи», даже если удалось бы заключить соглашение между Благочестивыми и её Кишкорезами, – объяснял я Эйльсе в ту ночь, сидя у неё в комнате, через стену от моей на чердаке «Рук кожевника». Было уже за полночь, харчевня около часа назад закрылась. За окошком над конным двором кружился снег и мало-помалу заметал деревянную раму.

– Ну и что же ты ей сказал? – резко спросила Эйльса со своим кристально чистым даннсбургским выговором. – «Я дичайше извиняюсь, но вы, кажется, курите маковую смолу, так что мы не можем работать вместе, прощайте»?

Она сидела на единственном в комнате стуле и вязала при свете масляной лампы на подоконнике. Я отхлебнул из бутылки с брагой у меня в руке и ответил:

– Нет, Эйльса, всё было не так. Я наплёл ей бессмысленных любезностей, как оно и предполагалось. Пустил в ход заготовленную речь, как ты меня научила, на случай, если всё пойдёт коту под хвост, а туда оно всё благополучно и пошло. «Да, Мамаша Адити, мы с вами друзья и деловые партнёры. Нет, Мамаша Адити, я не ищу возможности подмять под себя Колёса. Благодарю, Мамаша Адити, это для меня большая честь. Нагнись, Мамаша Адити, дай-ка чмокну тебя в твою жирную вонючую задницу!» Подумать только, какие деньжищи Лука отвалил этому хмырю в рубашечке, Грегору, а он и словом не обмолвился, что она курит грёбаную смолу!..

Я отвернулся и со всей силы саданул кулаком в стену у дверей – штукатурка потрескалась, а руке стало больно.

– Успокойся, Томас, – сказала Эйльса, и это меня настолько разозлило, что я чуть было не швырнул в неё бутылкой. Чуть было. В пальцах у неё позвякивали спицы, и этот звук пробуравливал мне голову – словно какая-то живность заползает в уши. Я сделал добрый глоток и перевёл дух.

– А это и не сработало бы, разве не ясно? – сказал я наконец. – Она, похоже, теперь у них лучший, мать её, покупатель.

– Да, я это, разумеется, понимаю, – сказала Эйльса, – я размышляю, вот и всё.

– Что ж, размышляй пошустрее. Предполагалось-то, что мы отобьём «Цепи» в следующий Божий день, а теперь у нас ни Кишкорезов, чтобы нас поддержать, ни хоть какого-нибудь долбаного плана.

– До Божьего дня ещё пять суток. – Эйльса вздохнула и отложила вязание. – Без Кишкорезов о том, чтобы идти напролом, как мы планировали, не может быть и речи. Нас для этого просто не хватит.

Я стиснул зубы. К тому времени я уже знал, что Эйльса частенько думает вслух, но, как по мне, порой это звучало так, будто она разжёвывает мне мои же собственные задачи – как несмышлёному ребёнку. Ясное дело, она просто так привыкла, но всё-таки приходилось себе напоминать не держать на неё за это зла.

– Это понятно, – силился я не повышать голоса.

– Всегда есть какой-нибудь способ, Томас. Всегда. – Она взглянула на меня и вдруг лучезарно улыбнулась, как всегда, если намеревалась сменить предмет беседы, – притом настолько резко, что у меня закружилась голова. – Тебе бы завтра сходить и проведать Билли.

– Ага. – Я был рад, что разговор о вечернем провале на встрече с Мамашей Адити наконец прекратился. – Наверно, так я и сделаю.

– Отнесись к нему серьёзно, Томас, – предупредила Эйльса. – Вы не виделись с тех пор, как он приступил к обучению у чародея, и мальчик, может быть, покажется тебе совершенно другим, но смотри – отнесись к нему серьёзно. Может быть, настанет время, когда он нам пригодится.

Я заметил, что мы снова вернулись к «вероятно» да «может быть». Надо признать, привычка Слуг королевы всегда вот так расплывчато выражаться выводила меня из себя. Я пожелал ей доброй ночи и отправился к себе спать. Заснуть было непросто, но при помощи остатков браги в итоге всё-таки удалось.

Не знаю, почему на следующее утро захватил я с собой Анну Кровавую, но, кажется, сделал совершенно правильно. Это именно у неё в первую очередь возникли неприятности с Билли Байстрюком, так что без её опасений он ни за что не попал бы к Старому Курту. О том, чтобы идти одному, и речи быть не могло, особенно после вчерашней бесплодной встречи с Мамашей Адити, но для охраны я мог бы взять с собой кого угодно из мужчин. Однако не взял. Я захватил с собой Анну, и всё тут.

По тем временам это было небезопасно. Когда мы в прошлый раз ступили на тропку вдоль речки-говнотечки, ведущую к Колёсам, я только недавно возвратился в Эллинбург, и слухи разойтись ещё не успели. Но это тогда. Тогда мы с Анной смогли сойти за каких-нибудь потрёпанных жизнью ветеранов, которые вернулись с войны и бродят по трущобам, но по второму разу такое уже не прокатит. Теперь я снова Томас Благ, глава Благочестивых, и меня знает каждая собака. По праву мне полагались шесть вооружённых до зубов телохранителей, куда бы я ни направился, но путь наш лежал в угодья Кишкорезов, а там Благочестивым делать было вроде как нечего. Я сказал как-то Анне, что Благочестивые в большом числе без особой нужды на Колёса не сунутся, и так оно пока и было.

При всём при том я чуял – из закопчённых окон деревянных доходных домов, мимо которых мы проходили, за нами следят чьи-то взгляды.

Прибрежная тропинка зимой была особенно коварна, а по реке несло обломки ледяной корки. У воды было морозно, и, несмотря на наши добротные шубы, плащи и перчатки, когда мы дошли до двери Старого Курта, оба задубели до костей. Крыса, приколоченная к двери, превратилась в ледышку. Я поднял руку для стука и уже набрал было воздуха, чтобы произнести условное приветствие, но дверь отворилась раньше, чем я к ней притронулся. На пороге стоял Билли Байстрюк и внимательно нас разглядывал.

– Томас, – сказал он. – И Анна Кровавая.

Я кивнул:

– Как поживаешь, Билли?

На верхней губе у парнишки уже проклюнулся первый пушок, а в общем выглядело так, будто он за каждый месяц, проведённый у Старого Курта, вытягивался на целый дюйм. Наверно, не буквально, но, сказать по правде, парню не так уж много осталось до того, чтобы сравняться по росту со мной. При этом, однако, под просторной рубашкой и штанишками Билли смотрелся болезненно тощим. Я подумал – верно, его тринадцатые именины прошли неотмеченными, и стало мне досадно, что пропустил совершеннолетие Байстрюка.

– Неплохо, – ответил Билли. – Вы зайдёте.

Как всегда у него, это был не вопрос, а утверждение, и я подивился прозорливости хлопчика. На самом ли деле говорит с ним Госпожа, сообщая будущее? Чего не знаю, того не знаю. Может, это его врождённое искусство, а может, он просто хорошо разбирается в человеческой природе, ну или всего лишь безумен. Как бы то ни было, а был он прав.

– Нам хотелось бы, Билли.

Он кивнул и отступил в сторону, пропуская нас в дом Старого Курта. Провёл нас с Анной в переднюю, где у жарко натопленного камина у себя в кресле сидел старик. Курт выглядел старше, чем я его запомнил, бледным и осунувшимся. Как по мне, это было крайне странно, потому что за годы между моим детством и возвращением в Эллинбург постарел он вроде бы незначительно. Под конец жизнь уделывает каждого, решил я.