До сих пор, впрочем, наши отношения с Кишкорезами проходили без кровопролития, и хотелось сохранить такое положение. Хотя бы до поры до времени. Я попытался прощупать почву на предмет того, что Мамаша Адити думает по этому поводу, но вот с этим как-то не заладилось. Её лицо ничего не выражало, пухлые руки она неподвижно сложила на столе, и в свете масляных ламп на них матово поблёскивали многочисленные золотые кольца.

– Мамаша Адити, – наконец нарушил я молчание. – Рад видеть, что ты вернулась с войны целой и невредимой.

Ясное дело, этому я рад нисколько не был – сказать по совести, я молился, чтобы она сгинула под Абингоном. Но Госпожа наша не отвечает на молитвы, и Мамаша Адити въехала в Эллинбург во главе своих выживших ребят через месяц после нашего прибытия. Однако только сейчас мы впервые с ней заговорили – три месяца ушло у Луки Жирного, чтобы сторговаться о нашей встрече на таких условиях, которые бы устроили и его самого, и посредника Адити.

Она неторопливо кивнула.

– Господин Благ, – промолвила она, – я возношу хвалу Многоглавому богу за то, что ты остался в живых.

Я натянуто улыбнулся. Многоглавый был какой-то из аларийских богов, я его не знал, но у доков находился посвящённый ему храм, прихожанами которого были купцы с чайных кораблей. Видимо, Адити тоже ему поклонялась. Чего не знаю, того не знаю, но что-то её речи казались сомнительными.

– Пусть же эти слова станут последней ложью, которую мы сегодня скажем друг другу, – молвил я. – Или мы оба не деловые люди?

Адити нахмурилась, мясистое её лицо сморщилось до такой степени, что чёрные глазки, кажется, почти совсем потонули в складках кожи.

– Это так, – согласилась она. Я чувствовал – она пытается разгадать мои намерения. Обычно на таких

редких сходках между главарями соперничающих кланов разливалась сладкая ложь, а тем временем каждый прикидывал, как бы половчее вонзить другому перо промеж лопаток. Я же заговорил почти откровенно, и, сдаётся мне, её это удивило.

– Тогда давай и побеседуем, как деловые люди, – сказал я. – Мы не придворная знать, ни ты, ни я, чтобы прятать ножи за улыбками и любезностями. У меня своя корысть, у тебя – своя, но пока они друг другу не противоречат, не вижу причины, почему мы не можем мирно уживаться в Эллинбурге. А ты?

– Вонище твоё, Колёса мои, – ответила она. – Ничего не изменилось.

– Не изменилось, – признал я. – Но скажи мне вот что: сколько собственности у тебя отобрали, когда ты вернулась с юга?

Адити сжала губы в сердитую черту, а человек, который сидел по левую руку, тот самый Грегор, наряженный в пурпурную сорочку под изысканным чёрным камзолом, склонился и что-то шепнул ей на ухо. На миг она заколебалась, затем кивнула.

– Я знаю, что Благочестивых тут винить не в чем, – произнесла она.

– Не больше, чем можно винить Кишкорезов за мои потери, – ответил я. – У нас общий враг.

– Хауэр, – злобно бросила Адити. – Вечно этому жирному слизняку хочется захапать побольше. Налоги, подкупы, разрешения, проверки, поборы за то, поборы за это. Каждый год одно и то же.

Я покачал головой.

– Губернатор каким был, таким и остался, – согласился я, – но с чего бы ему отжимать у нас заведения, если придётся самому набирать штат и самому ими управлять? Намного легче вместо этого просто взвинтить налоги. Так что за этим стоит не Хауэр.

– Тогда кто?

Перед встречей Эйльса тщательно подготовила мне речь.

– В городе новые люди, – начал я. – Понаехали из далёких северных городов, до которых так и не добрались вербовщики, и ищут лёгкой наживы. Но за ними стоит кто-то ещё, какая-то крупная шишка не из местных, которая желает отнять у нас источники дохода.

– Ты знаешь, кто это?

– Нет, – соврал я. – Но это не значит, что мы не можем им навредить. Сейчас я уже отбил все свои заведения, кроме одного, и по тому, что я слышал, могу предположить – ты занимаешься примерно тем же. Как продвигается?

Мамаша Адити прищурилась, словно заподозрила ловушку. И опять человек в пурпурной сорочке склонился и принялся что-то ей нашёптывать, скармливая нужный извод событий, который купил у него Лука Жирный, заплатив золотом из моего кошелька.

– Я потеряла людей, – призналась она через некоторое время.

– Ты? – кивнул я со скорбным видом. Со слов Лукиных осведомителей, дела у Благочестивых шли получше, нежели у Кишкорезов, но и у нас хватало потерь. – Да, люди погибли. Слишком уж много Благочестивых переплыли реку за последние шесть месяцев.

С возращения в Эллинбург я потерял в общей сложности пятерых. Шестерых, учитывая Хари, который никогда уже толком не сможет ходить и сражаться. Я знал, впрочем, что у Мамаши Адити урон тяжелее. Намного тяжелее, подозревал я. Сканийцы в основном сосредоточили усилия на её угодьях, вокруг Колёс, где располагаются мануфактуры и сыромятни. Их влекла городская промышленность, как объяснила Эйльса, и рабочая сила. Мои заведения отжали они просто потому, что те попались им под руку, но они не были так уж нужны сканийцам. Кроме одного, конечно. Его-то они по-прежнему удерживали.

Мамаша Адити откинулась на стуле и жестом подозвала незнакомого мне человека, сидящего от неё по правую руку, – здоровенного отморозка со шрамами на лице, в долгополой шубе и чёрном кожаном камзоле, шитом серебром.

По словам Луки, в Кишкорезах он недавно. Можно только предположить, что Мамаша Адити привела его с собой из-под Абингона, из отряда, которым она там командовала, но доподлинно это неизвестно. Если так – странно, что он оказался от неё по правую руку.

Неизвестный полез за полу своей щёгольской шубы, извлёк на свет длинную глиняную трубку и передал её начальнице. Та поднесла трубку к фитилю масляной лампы, которая стояла посреди стола, раздула огонёк, и мне в ноздри ударил тошнотворно-сладковатый запах маковой смолы. По-видимому, не только нового человека привела она с собой из-под Абингона. Я заметил, как неодобрительно прищурилась Анна Кровавая. Под Абингоном маковая смола доставила нам немало хлопот, и мы все узнали этот запах. Смолу знали в Эллинбурге ещё до войны – я и сам, было дело, приторговывал незаконно провезённым зельем – естественно, с первым из Слуг королевы, с которым я познакомился, причём главным образом на смоле-то я этому сучьему выблядку и попался, но бывало это редко, да и сбывал я эту дрянь только лекарям, которые применяли её для утоления невыносимой боли. Под Абингоном смола поначалу использовалась с той же целью, пока не обнаружилось, что если курить, не только будучи полумёртвым от ран, то на душе делается чертовски хорошо. Смолу курили, чтобы было хорошо на душе, чтобы забыть об ужасах войны, чтобы наконец заснуть. И внезапно выяснялось, что, раз начав курить маковую смолу, остановиться уже и не можешь. После этого начинались трудности. Со времён войны мы всё больше и больше наблюдали в Эллинбурге смолу и то, что она вытворяет с людьми. Курильщики смолы распродавали всё, что было у них за душой, чтобы утолить пагубную страсть, и оказывались на улице. Невиданно возрос уровень мелкой преступности – даже на моих собственных улицах моих же новонабранных дозорных приходилось держать в ежовых рукавицах, чтобы не покушались на честные хозяйства. Тех, кто курил смолу и для утоления этой страсти вставал на преступную дорожку, я изгонял прочь из Вонища. Тех, кто попадался мне на продаже смолы, я убивал.