— Это и есть ваш ответ? — спросил судебный посыльный.

— Да, — ответил Акуэбуе.

— Я не стану передавать его.

— Тогда можешь пойти в тот кустарник и пожрать дерьма, — не сдержался Обика. — Видишь, куда я показываю пальцем? Вон в те кустики.

— Не будем никого посылать есть дерьмо, — оборвал его Акуэбуе и, обращаясь к посланцу, добавил: — Я никогда не слыхал, чтобы посланный выбирал, какое послание он согласен передать, а какое — нет. Иди и передай белому человеку то, что сказал Эзеулу. Или, может быть, ты и есть белый человек?

Эзеулу тем временем уже отвернулся в сторону и снова принялся ковырять в зубах веточкой из веника.

Как только посланец и его провожатый вышли из хижины Эзеулу и отправились обратно в Окпери, верховный жрец послал передать старику-барабанщику, чьей обязанностью было бить в большой иколо, чтобы он созвал старейшин и ндичие на срочный сход на закате этого же дня. Вскоре после этого иколо заговорил со всеми шестью деревнями. Повсюду старейшины и ндичие — мужчины с титулом, — заслышав сигнал, собирались на сход. Может быть, племени угрожает война. Правда, теперь, во времена белого человека, никто больше не говорит о войне. Скорее всего, божество Умуаро выразило через прорицателя недовольство, причину которого надлежит спешно устранить, не то… Но чем бы это ни оказалось — призывом готовиться к битве или же к совершению совместного жертвоприношения, — дело было спешным. Ибо иколо бил в неурочное время только при самых чрезвычайных обстоятельствах: когда, согласно пословице, в западню для нте попадал зверь более могучий, чем нте.

Собрание началось в пору, когда куры садятся на насест, и продолжалось до глубокой ночи. Если бы это был дневной сход, дети, принесшие скамеечки для своих отцов, резвились бы по краям базарной площади в ожидании конца собрания, чтобы снова отнести скамеечки домой. Но на вечерний сход ни один отец детей не брал. Те, кто жил неподалеку от базарной площади, приносили свои скамеечки сами; остальные прихватывали с собой под мышкой скатанные козьи шкуры.

Эзеулу и Акуэбуе пришли первыми. Но едва они уселись, как площадь Нкво начали заполнять старейшины и титулованные мужчины из шести деревень Умуаро. Поначалу каждый новоприбывший здоровался со всеми, пришедшими до него, но толпа все разрасталась, и подходившие позже обменивались рукопожатием лишь с тремя-четырьмя ближайшими к ним мужчинами.

Собрание проходило под вековым деревом огбу, на мощных переплетенных корнях которого сидело не одно поколение старейшин Умуаро, верша важнейшие дела племени. Вскоре большинство умуарцев, ожидавшихся на сход, явилось, и поток подходивших сузился до тонкого ручейка. Эзеулу коротко посовещался с людьми, сидевшими близ него, и они решили, что пора объявить умуарцам, зачем их собрали. Верховный жрец встал, поправил свою тогу и выкрикнул приветствие, которое одновременно являлось призывом к умуарцам говорить голосом одного человека.

— Умуаро квену!

— Хем!

— Квену!

— Хем!

— Квезуену!

— Хем!

— Благодарю вас за то, что вы оставили свои домашние дела и заботы и откликнулись на мой зов. Иногда случается, что человек взывает, но никто не отвечает ему. Такой человек подобен видящему дурной сон. Спасибо вам за то, что мой призыв не был тщетным, как зов человека в мучительном сне.

Неподалеку от него кто-то говорил одновременно с ним. Он огляделся по сторонам и увидел, что это Нвака из Умуннеоры. Эзеулу помолчал и после паузы обратился к говорившему:

— Огбуэфи Нвака, я приветствую тебя.

Нвака откашлялся и перестал беседовать с окружающими. Эзеулу продолжал свою речь:

— Я благодарил вас за то, что вы уже сделали. У нас говорят: поблагодари человека за то, что он сделал, и это придаст ему силы сделать больше. Но есть тут огромное упущение, за которое я прошу простить меня. Негоже, созывая умуарцев, не выставить перед ними даже кувшина пальмового вина. Но я был застигнут врасплох, а перед неожиданностью, как вы знаете, бессилен даже храбрец… — Вслед за этим он поведал им о визите судебного посыльного. — Соплеменники мои, — сказал он в заключение, — вот что постигло меня утром после пробуждения. Огбуэфи Акуэбуе был при этом и видел всё собственными глазами. Я долго размышлял о случившемся и решил поделиться тем, что я увидел и услышал, со всеми умуарцами, ибо человек, увидевший змею, когда он один, может засомневаться, обычная это змея или неприкосновенный питон. Поэтому я сказал себе: «Завтра я созову умуарцев и расскажу им». Затем какой-то голос внутри меня спросил: «Разве дано тебе знать, что может случиться ночью или на рассвете?» Вот почему я счел своим долгом созвать вас сегодня, хотя у меня и нет пальмового вина, которое я должен был бы поставить перед вами. Если мы будем живы, у нас достанет времени для пальмового вина. Когда наступит пора охоты, мы поохотимся и на заднем дворе усадьбы. Я приветствую вас всех.

Долгое время никто не вставал, чтобы держать ответную речь. Собравшиеся правители Умуаро вполголоса переговаривались друг с другом, и звуки голосов сливались в общий гул, напоминающий подчас журчание. Эзеулу сел на свою скамеечку и устремил неподвижный взгляд в землю. Он даже ничего не ответил Акуэбуе, шепнувшему ему, что он сказал все слова, какие нужно было сказать. Наконец поднялся Нвака из Умуннеоры:

— Умуаро квену!

— Хем!

— Умуаро квену!

— Хем!

— Квеквану озо!

— Хем!

Он поправил на себе тогу, которая чуть не сползла с его левого плеча, после того как он троекратно выбрасывал вперед и вверх руку, приветствуя собрание.

— Все мы слышали Эзеулу. Он сказал нам добрые слова, и я хочу поблагодарить его за то, что он созвал нас всех вместе и обратился к нам с этими словами. Верно ли я говорю, мужчины Умуаро?

— Говори дальше, — ответили умуарцы.

— Когда отец созывает своих детей, он не должен заботиться о том, чтобы поставить перед ними пальмовое вино. Скорее уж это они должны принести ему пальмового вина. И еще раз я говорю спасибо жрецу Улу. То, что он счел своим долгом позвать нас и поведать нам о том, о чем он нам поведал, показывает, какого он о нас высокого мнения, и за это ему — наше спасибо. Но есть тут одна вещь, которая мне непонятна. Быть может, она понятна другим; если так, то пусть кто-нибудь объяснит мне ее. Эзеулу сказал нам, что белый правитель просит его прийти в Окпери. Так вот, мне непонятно: разве есть что-нибудь плохое в том, что человек приглашает своего друга прийти к нему? Когда мы устраиваем пир, разве не посылаем мы за нашими друзьями-иноплеменниками, разве не приглашаем мы их прийти и праздновать с нами? И разве не зовут они также и нас на свои празднества? Белый человек — друг Эзеулу, вот он и послал за ним. Что тут такого необычайного? Он не послал за мной. Он не послал за Удеозо; он не послал за жрецом Идемили; он не послал за жрецом Эру; он не послал за жрецом Удо и не просил жреца Огвугву прийти навестить его. Он просил прийти Эзеулу. Почему? Потому что они друзья. Или Эзеулу считает, что их дружба кончается перед порогом дома каждого из них? Может быть, он хочет, чтобы белый человек был ему другом только на словах? Не говорили ли нам наши отцы, что стоит поздороваться с прокаженным за руку, как он захочет обняться? Мне кажется, Эзеулу обменялся рукопожатием с белотелым человеком.