К изумлению и немалому смущению Кларка с Уэйдом, заведующая больницей доктор Мэри Севидж, врач-миссионер со строгим, неженственным обликом, разрыдалась и совсем потеряла голову, увидев внесенного капитана Уинтерботтома. «Том, Том», — причитала она и вообще вела себя так, будто утратила все свое врачебное искусство. Впрочем, паника владела ею недолго; вскоре она взяла себя в руки и стала хозяйкой положения. Однако ее замешательство оказалось достаточно продолжительным для того, чтобы не остаться незамеченным несколькими туземными сестрами и санитарами, которые разнесли слух об этом не только по больнице, но и по всей Нкисе — деревеньке, где находилась миссия. И в стенах больницы, и в деревне доктор Севидж была известна как Омесике, что означает Действующая Решительно, и от нее никак не ожидали, что она окажется способной расплакаться при виде больного, пусть даже это не кто иной, как капитан Уинтерботтом, которого здесь шутливо называли ее мужем.

Уинтерботтом не приходил в себя три дня, и все это время доктор Севидж почти неотлучно провела у его постели. Она даже отменила на сей раз операции, которые всегда делала по средам, вследствие чего среда получила в деревне наименование Дня вспоротых животов. По этим дням всегда царила скорбь, а на базарчике, возникшем у больничных ворот на потребу пациентам из дальних племен, собиралось меньше торговок, чем в любой другой день недели. Было также подмечено, что даже небо знает этот день смерти и хмурится, оплакивая покойных.

Доктор Севидж еще раз проверила свой список назначений на операцию и, убедившись, что экстренных случаев нет, решила отложить операции до пятницы. Состояние капитана Уинтерботтома чуть-чуть улучшилось, и появилась слабая надежда. Ближайшие день-другой будут решающими, и перешагнуть через критический порог ему поможет умелый, заботливый уход, от которого зависит многое. Ему была отведена особая палата, в которой он лежал один и входить в которую не разрешалось никому, кроме доктора Севидж и единственной белой сестры.

Слуга капитана Уинтерботтома Джон Нводика получил распоряжение проводить в Умуаро двух полицейских, подобно тому как он провожал туда посыльного. Но он мысленно поклялся никогда больше не показывать представителям «привитьства» дорогу к себе на родину. Еще больше он укрепился в своей решимости, когда узнал, что двое полицейских будут вооружены ордером на арест и наручниками, предназначаемыми для верховного жреца Улу. Но поскольку он не мог сказать своему хозяину: «Нет, я не пойду!» — он согласился идти, но замыслил совсем другое. Вот почему, когда полицейские зашли за ним перед первыми петухами, они увидели, что их проводника колотит неожиданный приступ ибы. Закутанный в старое одеяло, которое капитан Уинтерботтом дал для ребенка, рожденного его женой четыре месяца назад, Джон с натугой прошептал им несколько слов о том, как идти в Умуаро. Когда же они доберутся до Умуаро, добавил он, и младенец покажет им дом Эзеулу. Буквально так оно потом и получилось.

Полицейские вошли в Умуаро в час утренней еды. Вскоре они повстречали мужчину с кувшином пальмового вина и остановили его.

— Где тут дом Эзеулу? — спросил старший полицейский, капрал Мэтью Нвеке.

Мужчина с подозрением уставился на незнакомцев в форме.

— Эзеулу, — произнес он после долгой паузы, в продолжение которой он, как видно, рылся у себя в памяти. — Который Эзеулу?

— Скольких Эзеулу ты знаешь? — спросил капрал раздраженно.

— Скольких Эзеулу я знаю? — повторил за ним мужчина. — Да никакого Эзеулу я не знаю.

— Зачем же ты тогда спросил меня «Который Эзеулу», раз никакого Эзеулу не знаешь?

— Зачем я спросил тебя…

— Молчи! Дурак этакий! — заорал полицейский по-английски.

— Говорю вам, не знаю я никакого Эзеулу. Я не здешний.

Двое других встречных, которых они остановили, отвечали им приблизительно в том же духе. Один из них даже сказал, что единственный известный ему Эзеулу живет в Умуофии — туда можно добраться за день, если идти все время на восход.

Полицейских все это ничуть не удивило. Ведь есть только один способ заставить людей говорить — напугать их. Но их белый начальник запретил им применять силу и угрозы и тем более надевать наручники, если человек не оказывает сопротивления. Вот почему им приходилось проявлять сдержанность. Но теперь они убедились, что, если не принять энергичных мер, они могут до захода солнца проблуждать по Умуаро, так и не найдя дом Эзеулу. Поэтому следующему встречному, который попытался было вилять и уклоняться, они отвесили оплеуху. А для вящей убедительности показали ему также наручники. Это возымело действие. Прохожий сказал полицейским, чтобы они следовали за ним. Остановившись на некотором отдалении от усадьбы, которую они искали, он показал на нее пальцем.

— У нас не принято, — сказал он полицейским, — показывать кредиторам нашего соседа дорогу к его дому. Так что я не могу войти туда вместе с вами.

Причина была уважительная, и полицейские отпустили его. Он со всех ног бросился прочь, чтобы обитатели усадьбы не успели заметить ничего, кроме спины улепетывающего человека.

Войдя в хижину, полицейские обнаружили внутри только старуху, жующую беззубым ртом. Она испуганно таращила на них глаза и, похоже, не понимала, о чем ее спрашивают. Она, кажется, забыла даже свое собственное имя.

К счастью, в этот момент в хижину вошел мальчуган с глиняным черепком, чтобы взять горящих углей для матери, собравшейся развести огонь. Этот мальчуган и отвел их к повороту тропы на усадьбу Эзеулу. Как только он вышел вместе с пришельцами, старуха схватила свой посох и с поразительной быстротой проковыляла к хижине его матери, чтобы нажаловаться на ее отпрыска. Затем она поплелась обратно — еле волоча ноги, скрючившись в три погибели, опираясь на прямой посох. Это была бездетная вдова Нваньиэке. Вскоре после того как она вернулась к себе, послышались вопли Обиэлуе — мальчика, проводившего полицейских.

Тем временем полицейские явились в хижину Эзеулу. Теперь они больше не были расположены церемониться. Они заговорили резко, пуская в ход сразу все свое оружие.

— Кто тут из вас Эзеулу? — спросил капрал.

— Какой Эзеулу? — откликнулся Эдого.

— Попробуй спроси меня еще раз «Какой Эзеулу?», и я выбью семена окры из твоей пасти. Я повторяю: кого здесь зовут Эзеулу?

— А я повторяю: какой Эзеулу тебе нужен? Или ты и сам не знаешь, кого ищешь?

Четверо других мужчин, находившихся в хижине, хранили молчание. Женщины и дети столпились в дверях, ведущих из хижины во внутренний дворик. На их лицах были страх и тревога.

— Ну погоди же, — сказал капрал на ломаном английском языке. — Сейчас ты будешь говорить «Какой Эзеулу?»! Давай мне это. — Последние слова были адресованы его спутнику, который немедленно извлек из кармана наручники.

В глазах обитателей деревни наручники, или ига, являлись самым страшным оружием белого человека. Не было положения более унизительного для мужчины-воина, которого сделали бессильным и беспомощным при посредстве железного замка. Так обращаются только с буйными сумасшедшими.