и у него потрясающая выдержка. Его мать в этом возрасте была точно такой же, — невозмутимо замечает Тициана.

У джелатерии мы обнаруживаем группу уличных музыкантов из Румынии с аккордеонами, скрипками и акустическими гитарами. Они развлекают толпу и собирают монетки в пластмассовый стаканчик из-под мороженого. Лука тут же устремляется вперед, становится рядом с ними и выдает потрясающий танец робота — то двигается угловато, как машина, то резко замирает. Потом он бежит к отцу, который все еще сидит в соседнем кафе. Отец забирает его, так и не взглянув на Тициану, хотя одна молоденькая девушка из его компании, болезненного вида, очень бледная, вежливо здоровается.

Когда мы усаживаемся за столик в джелатерии, мальчишка подбегает к нам попрощаться. На секунду он шумно плюхается рядом с Тицианой (отец по-прежнему угрюмо не смотрит в нашу сторону) и снова мчится к отцу. Тот сажает Луку на плечи, и вся компания снимается с места. Лука восторженно машет нам рукой.

— Это его отец, — произносит Тициана. — Он очень любит Луку и хорошо о нем заботится.

— Но он не очень хорошо ведет себя по отношению к тебе.

— Это потому, что я мать его…

— Ты мать его бывшей подруги, с которой… — Я изображаю в воздухе большой крест. — Ну и что? Если ты вежлив только с избранными людьми, значит, в принципе ты поганец.

— Ну, а как твои дела? — лаконично спрашивает Тициана.

— Все хорошо. Извини, что я плохо одета, я занималась спортом.

— Нет, ты скажи мне, где ты выучилась итальянскому? Я не понимаю, как это можно, если ты целыми днями сидишь взаперти и работаешь?

— Сама не понимаю. Думаю, благодаря продавцу газет, который торгует рядом с моим домом. Он говорит не переставая, а утром, когда я сплю, мой мозг, наверное, все записывает.

— Невероятно! — Тициане нравится мой рассказ. — У меня есть знакомая американка, она здесь уже полтора года, а говорит хуже, чем ты. Она говорит по-итальянски только тогда, если очень нужно.

Мы заказываем напитки, и Тициана спрашивает меня о книге. Я вкратце рассказываю ей.

— Знаешь писательницу Донну Леон, она пишет детективы? — задает она вопрос.

— Конечно, — отвечаю я.

— Она одна из моих лучших подруг. Она пишет о Венеции. Она американка. Но уже много лет живет здесь.

— Она знаменитость!

— Да, у нее большой успех. Но работает она как лошадь. Я ее знала еще до того, как она прославилась, и я видела, сколько ей приходится работать.

— Я везде вижу ее книги, — восхищенно замечаю я, вспоминая, что Джиневра как-то за ужином тоже упоминала Донну: «Триллер — прекрасная форма романа, это ящик, в который ты можешь положить все что хочешь — хочешь, урок истории, хочешь, историю любви. Просто нужно следить, чтобы концы сошлись с концами».

Я передаю квартирную плату и получаю расписку. Тициана настаивает, что она заплатит в кафе.

— А ты в следующий раз, — говорит она.

Мы прощаемся, и я удаляюсь очень довольная. Только в Венеции деловая встреча с агентом по недвижимости может превратиться в поход за морковкой/повозкой и увенчаться чудесным аперитивом с болтовней о литературе.

Первые признаки приближения осени — дневные грозы и повышенная влажность. Недолгая прохлада наступает только в начале вечера. В одну из суббот дождь льет без остановки, солнца не видно, зато постоянно грохочет гром.

Как-то вечером, когда я шла домой с куском пиццы, капля соуса попала мне на брюки — в результате все встречные с неодобрением посматривали на пятно. По Лондону разгуливай хоть вся в крови, с воткнутым в шею ножом — никто и глазом не моргнет.

Одерживаю несколько маленьких лингвистических побед: покупаю билет в оперу, завожу разговор с продавщицей и приобретаю у нее майку.

Начинаю подозревать, что в кондитерских кафе, куда я захожу, на меня смотрят как на посмешище. Только бизнесмены всюду ходят по одному, а чем я отличаюсь от них? — одна и всегда в розовых, как у клоуна, брюках и белой рубахе, своей дорожной одежде. Заказываю кофе в «Tonolo», и официантка что-то говорит обо мне своей коллеге, сидящей за кассой. До меня доносится: «Видишь эту девушку, она всегда…» Я оглядываюсь на них, встречаюсь глазами с кассиршей, та вспыхивает и опускает взгляд.

По дороге домой натыкаюсь у церкви Фрари на друга Мары Дарио. Мне нравится венецианский обычай голосить «Чао!» и расходиться. Такая форма приветствия дает мне ощущение легкости и целостности жизни: нет необходимости вести долгие разговоры, ведь завтра мы все опять увидимся.

Однажды вечером я гуляю одна в толпе на Рива дельи Скьявони, рядом с Сан-Марко. Вода с моей стороны, совсем близко — светлая, просторная. Из общего шума выделяю мальчишечий голос, снова и снова повторяющий одни и те же слова. Мы находимся на одном из невысоких, забитых туристами мостов. Он твердит:

— Уходи, уходи, что ты здесь забыла, скройся, иди отсюда!

Мальчишка местный, лет десяти, один, без компании. Внешность самая обычная — коренастый, с невыразительными чертами лица, в майке и длинных шортах. Он нависает над съежившейся на земле нищенкой-румынкой. Ей не меньше семидесяти, вся в пыли, спина так сгорблена, что лицом она почти упирается в землю. Руки расставлены, одна сжимает пластиковый стаканчик с несколькими монетками. Жара стоит дикая, но старуха надела на себя все, что у нее есть, всю одежду. Одежда черная, голова замотана платком. Мальчишка наклоняется над ней так, что их лица разделяют лишь несколько дюймов. На его лице застыла ненависть. Старуха что-то бормочет, плачет и непрестанно кланяется, но мальчишка не отстает — наоборот, придвигается ближе.

— Уходи, убирайся отсюда. Ты что, не слышишь? Исчезни. Иди отсюда. Убирайся!..

Меня тошнит от отвращения, но не только к этому сопляку, демонстрирующему явное желание ударить, — мне одинаково отвратительны и его наглая бравада, и мой собственный страх. Как же он ведет себя с женщинами в собственной семье? Если в десять лет парень без колебания готов вот так подойти к чужому человеку — к женщине, в буквальном смысле лишенной всего, и не просто подойти, а подойти на мосту средь бела дня, в присутствии множества людей со всего мира, — что же с ним станет к двадцати годам? Самое ужасное, что я ничего не предпринимаю. Я просто замираю от омерзения и страха. Мимо проходит старик, он нагибается, бросает пятьдесят центов в стаканчик нищенки и недобро смотрит на мальчишку. Но тот его игнорирует.

В последнюю неделю августа вдруг вспышка сильной сухой жары, которая сопровождается сказочными, нежными, абрикосовыми рассветами. Пахнет сухим деревом и гарью, по вечерам