Точно такой же, как я.

И к чему были эти игры? Кому от них стало хорошо?

Главное не начать его жалеть. И себя тоже. Надо просто стать снова чужими людьми. И перестать мучить друг друга.

Только его глаза схлестываются взглядом с моими. И я опять ощущаю эту проклятую связь. Когда же отболит все? Я так устала.

— Я хотела попросить тебя, — голос сел, звучит сипло, как прокуренный.

Мне приходится откашляться, чтобы продолжить.

— Прекрати меня преследовать.

Не знаю, на что он рассчитывал, но слышать это ему неприятно. Он морщится, как от боли.

— Лена, я хочу объяснить.

Наверное, стоит позволить ему высказаться.

— Я слушаю.

Он не пробует подойти. Я тоже остаюсь на месте. Так проще. Злой ветер завывает, мелкий снег бьет нам в лица.

Платон начинает говорить, делает это быстро, словно боясь, что не успеет.

Но ему некуда спешить. Он уже опоздал.

— Прости меня. Я знаю, что это почти невозможно. Но я… Я не могу без тебя. Я так не хотел зависеть от своих чувств к тебе. Но так и не смог ничего с собой сделать. Когда ты осталась со мной, я чуть с ума не сошел от радости. Но ты все время старалась держать дистанцию. А потом побежала к Кириллу. Я же спрашивал тебя, ходила ли ты к нему в больницу… Почему ты соврала, Лена? Я ж подумал, что ты и с ним тоже. После этого мне и пришла в голову идея с видео.

Он глубоко вдыхает ледяной воздух и стремительно приближается. Теперь его лицо очень близко от моего. То, чего я пыталась, избежать.

— Но ты меня переиграла. Я бесился. И тосковал. По тебе. Решил поговорить с Киром. Еле разыскал его на Ямайке. Я так надеялся, что он скажет, что между вами ничего не было. Но он сказал, что вы переспали. Там в больнице. Я вернулся. Как я хотел отомстить! Уничтожить тебя. Как меня уничтожала ревность. Но единственное, что смог — это заняться с тобой сексом и сочинить небылицу про камеру. Я ненавидел тебя, себя. Бухал целый месяц. Может больше. Пока мне не прислали твое фото с этим нерусским. Вот тогда я совсем потерял рассудок. Я договорился продать тебя в притон, похитил и отвез в промзону.

Каждое слово дается ему с трудом, а мне все пакостнее становится на душе. Мое первое впечатление от этих двух парней — и от Кирилла, и от Платона — было верным. Они мне не понравились сразу, как я их увидела. Было в них что-то отталкивающее, как червоточинка в красивых яблоках. Вроде бы идеальных. Откусишь такое и сразу же торопишься выплюнуть.

Удивительно, что Платон надеется оправдаться.

— Я ведь не смог, — продолжает он говорить, — Не смог причинить тебе вред. И никогда не смогу. Я хочу, чтобы ты была счастлива. И ты. И наш ребенок.

Настало время для точки. Моя рука чуть дрожит, когда я протягиваю ему справку. Я ведь тоже всего лишь человек.

— Поздно. Я не хочу быть с тобой.

Еленка

Еще не стемнело. Погода только гадкая.

Он берет листок и вчитывается в текст. Слишком долго.

Затем смотрит на меня. Глаза Платона сверкают яростью. Он хватает меня за плечи и встряхивает:

— Что ты натворила?!

Какое-то время разглядывает меня, сжигая взглядом.

Но потом словно выключается, разжимает руки и отступает.

— Если ты убила ребенка мне назло — то зря. Сама себя не простишь.

Его губы искажает кривая ухмылка. Он неверяще качает головой.

— Вот теперь я точно все понял. Ладно. Пока.

Я стою, не зная, что мне делать. Может, я не права?! И поступаю опрометчиво?! Может, еще не поздно позвать садящегося в автомобиль Платона, признаться, что соврала? Но в памяти всплывают лица мужчин с промзоны, их автомобили, точно также уходящий Платон. Я встряхиваю головой, отгоняя ненужную жалость. Он — манипулятор. И делает лишь то, что нравится ему без оглядки на окружающих. Если будет знать про ребенка, то жить мне спокойно не даст. Ему нужно все и сразу. Поэтому все разумные договоренности, которые можно бы было достичь, будут им сто раз нарушены. Неизвестно, на что он отважится. Украсть ребенка? Похитить меня? Еще какая-нибудь дичь…

Ворота открываются и закрываются, выпуская машину Хромова. Надеюсь, он уедет.

Возвращаюсь в тепло дома, еле передвигая ноги. Без сил опускаюсь на диван в гостиной.

— Что, в этот раз, очередная война не началась? — спрашивает Давлатов.

— Не знаю. Он, конечно, не грозился убить меня при следующей встречи. Но…

Давлатов проходит в комнату, садится в кресло напротив и спрашивает:

— Ты не думаешь, что поступила чересчур жестоко? Может, он бы пошел на твои условия?

Сцепляю руки в замок и говорю правду:

— Я его боюсь. Не знаю, что придет ему в голову. И от этого становится еще страшнее. Не хочу дергаться оставшиеся семь месяцев. Не хочу переживать потом, не отнимет ли у меня малыша его невменяемый папаша.

— То есть в то, что он может себя вести нормально, ты не веришь?

— Нет, не верю. Как думаете, если сказать правду и попросить не трогать меня, дать мне спокойно растить малыша, Платон бы пошел на такое?

Давлатов откидывает голову назад.

— Ты сама знаешь — нет.

— А у меня нет сил ему противостоять.

Сергей Владимирович снова смотрит на меня:

— Неужели противостоять — обязательно?

Я понимаю, о чем он.

— Вы меня хорошо знаете. У меня туго со всепрощением. Я не знаю, как буду чувствовать себя через месяц, полгода, год. Может, от тоски по Платону полезу на стенку. Но пока мне неприятно его присутствие, его прикосновения. Даже голос вызывает раздражение. Я не знаю, может, это пройдет. Но насиловать собственную психику не хочу. Ему что-то там показалось. И он решил, что имеет право творить в отношении меня все, что угодно. Но кто дал ему это право? Я ему ничего не обещала. Он вообще говорил, что ему нужен лишь секс. Тогда с какого перепугу он вправе требовать верности, любви, чего-то еще?

Отчим протягивает руку и сжимает мои окоченевшие ладони.

— Лен, успокойся. Тебе нельзя нервничать. Я все понимаю. И не осуждаю ни в чем. Мне хочется, чтобы с тобой все было хорошо.

Его слова успокаивают. Я слишком устала от хромовских экспериментов.

— Что будем делать теперь?

Я много думала об этом.

— Я выиграла конкурс. Из Испании приезжал профессор, он был одним из членов комиссии. Ему очень понравилась моя работа. Он предложил мне обучение