Тем временем поезда доставили из Бельгии через Булонь и Абвиль 21-ю дивизию, которая должна была идти на подкрепление частей генерала Фрера. Таким образом, психологический эффект Рейно подкреплялся блистательным военно-стратегическим маневром. Заманив в ловушку дерзко вторгшиеся немецкие танковые дивизии, французская армия намеревалась взять инициативу в свои руки.

* * *

В понедельник утром смятение, охватившее два дня назад Лилль и его пригороды, достигло предела. Все выходы из города были запружены беженцами, легковые и грузовые машины направлялись к Бетюнской заставе, к дороге на Ла-Бассе. Растерянность увеличивалась еще оттого, что в это утро стали заводы. Что же теперь будет? Людям не выдали заработной платы или сунули по нескольку сотен франков. У фабрики пищевых продуктов рабочие натолкнулись на запертые ворота; в наклеенном на них объявлении было сказано, что предприятие эвакуировано в департамент Луара и Шер. Толпа гудела, поносила правительство, имя Петэна здесь никого не могло успокоить. Рабочие собрались у входа в контору, грозили взломать двери. Директор оказался на месте, он велел открыть двери и выдать плату частично ввиду «чрезвычайных обстоятельств». И всюду та же картина — в Туркуэне, в Рубэ, в Фиве, в Обурдене, в Лоосе. Все слои населения перемешались, всем было одинаково плохо; люди, никогда не говорившие между собой, обращались друг к другу за помощью. Семья, имевшая две машины и одного шофера, предлагала вторую машину соседям, с которыми обычно не раскланивалась. Посреди всей этой лихорадки инженер со слезами на глазах говорил своим рабочим у ворот прядильни: я жизнь положил на создание нашей фабрики… и вот… в несколько часов… из-за политики правительства все гибнет! Хуже всего пришлось старикам, тем, которые целый век трудились, чтобы был свой угол, где бы умереть, убогий угол с дорогими воспоминаниями, кой-какой мебелью, семейными фотографиями, безделушками — со всем тем, что ни для кого постороннего не имеет цены… а теперь надо уходить… И они уходили под взглядами англичан, расположившихся на площадях, — в этот день войска передвигались во всех направлениях.

То же самое произошло в Буа-Блан, где администрация завода Дебре–Лертилуа даже не указала своим рабочим сборного пункта. Завод закрыт, и точка! Всем им оставалось одно — уходить. Но уходить так вот… Большинство ушло пешком. Главное, от чего люди теряли голову, был страх умереть с голоду где-нибудь на дорогах. Все кинулись за продовольствием. Некоторые почти ничего не брали с собой, кроме провизии. Из бакалейных лавок в один миг исчезли консервы. В магазинах шла драка. Ловкачи перепродавали по высоким ценам продукты, которые извлекли из собственной кладовки или ухитрились купить утром, как только открылись лавки. Стыд и срам! А впрочем, какую цену имели теперь деньги!

Хозяева не взяли с собой Селестину, несмотря на вопли Крошки, очень привязанного к ней, — она не могла бросить немощную старуху мать. Что теперь будет с ними обеими? Правда, Александр, в просторечии Зант, тот, что был сторожем в школе, мог бы посадить старушку на свой грузовичок. Его собственная семья состояла из жены и сына-подростка, но Зант уже вел переговоры с Фюльбером Дежаном, молодым рабочим с завода Дебре: тому тоже надо было увезти мать. По счастью, в конце концов все уладилось: управляющий соседним гаражом, у которого была полутонка и легковая, пришел к Фюльберу, умевшему править, с просьбой эвакуировать его легковую машину, — сам он с женой и со всем добром, какое только мог уместить, уезжал на полутонке. Таким образом, Зант увез Селестину с матерью еще рано утром, и до Ла-Бассе они добрались к полудню, как раз, когда на город посыпались бомбы; колонны расстроились, люди попрятались в подвалы. Выйдя из подвалов, многие увидели, что машины и повозки их разбиты вдребезги. Дома кругом пылают… От Ла-Бассе до Бетюна тащились весь день, настолько было запружено шоссе, многие уже начали голодать, то ли потому, что уехали впопыхах, то ли из-за отсутствия денег. В Бетюне находился КП 1-й группы армий, поэтому жандармы и войска усердно пытались сдержать огромную, жалкую, непрерывно прибывавшую толпу, которую надо было направить в сторону Сен-Поля.

Пятнадцатилетним подростком, в четырнадцатом году, Зант был интернирован, и он не имел желания повторять подобный опыт. Маршал Петэн! Для него это была только отрыжка далекого прошлого, и когда какие-нибудь горемыки, покинувшие родной кров, утешались этим именем, Зант смотрел на них с жалостью и раздражением. Петэн! Почему не Мистэнгет[643]? За такие речи его чуть не разорвала в клочья группа бельгийцев у самого Бетюна. Счастье, что он был на машине. Лучше, от греха, ехать дальше. И они поехали дальше.

Фюльбер, тот, что на легковой машине, выехал позднее и дотащился до Бетюна, когда уже стемнело. Фюльбер — безусый юнец — женился в девятнадцать лет, и его жена, совсем еще молоденькая девочка, была беременна. Они все равно ушли бы как угодно, нагрузили бы велосипед и вели бы его: главное, захватить продовольствие, приданое будущего младенца, мамины заветные вещицы (как же отказать ей в этом!) и все ее сбережения. Небольшой груз… Бедная мама! Ей бы хотелось унести весь дом — то, ради чего до самой смерти трудился ее муж, сорок лет счастья, говорила она, потому что в памяти сохранилось только счастье… На машину так же нельзя было взгромоздить мамин дом, как и на велосипед. Кстати, велосипед за ненадобностью оставили в Лилле. Они сотни раз задерживались из-за воинских колонн и потому так поздно добрались до Бетюна. Там орудовали жандармы, давка была страшная, приходилось располагаться прямо на мостовой. Дежаны собрались заночевать посреди главной площади, возле разрушенных недавней бомбежкой, еще дымившихся зданий, хотя солдаты говорили, что это опасно. Город представлял собой огромный лагерь одичавших, отчаявшихся людей, одни протягивали руку, другие прятались, чтобы съесть свои запасы. Какая-то старушка просила кусочек хлеба у группы военных. Капитан инженерных войск крикнул ей: — Спрашивайте с вашего Народного фронта! — Бедная старуха собирала плату за стулья в одной из лилльских церквей и даже не поняла, что такое говорит господин офицер, да еще сердится на нее…

Все эти люди, уходившие куда глаза глядят, были, так же как Поль Рейно, одержимы образами той войны, но не призраки Фоша и Клемансо преследовали их. Из рассказов отцов и братьев и еще живых личных воспоминаний перед этой толпой неожиданных переселенцев вставал мираж моря. Добраться до моря… Это было стремление, унаследованное от четырнадцатого года: тогда уцелели те, кто добрался до моря. Толпа