в движении подобна гигантскому котлу, где всякая брошенная мысль, вернее — слух, растекается, переплавляется и раздувается непомерно. Люди здесь самые разные: крестьяне, горняки, ткачи, мелкие лавочники, обыватели любого возраста, и во всех одинаково, но в разной пропорции нарастает страх и возмущение. При встрече с солдатами это прорывается наружу. Понятия у толпы простые: раз солдаты идут туда, откуда пришла она, — значит, они движутся на фронт, на восток или на север, навстречу неприятелю; а если они идут на юг или на запад, в одном с ней направлении, — значит, они дезертиры, подлецы и трусы, изменники, и толпа так и обзывает их, швыряет в них камнями.

Роковая и жестокая несправедливость, потому что в этот вечер фронт оказался на юге, у Арраса, и немецкие танки, занявшие накануне вечером Альбер, а утром Амьен, продвигаясь по прямой к югу от потока лилльских беженцев, достигли днем Дуллена, Абвиля в сумерках и перерезали единственный телеграфный кабель, соединявший 1-ю группу армий с главной ставкой, так что впредь сообщение между Бетюном и Венсеном могло идти только через Англию. Перед самым приходом немцев в Абвиль туда удалось пробиться первым подразделениям 21-й дивизии, отозванной из Антверпена, а именно разведывательной группе и передовому отряду под командованием капитана Орельена Лертилуа, отрезанному отныне от своей дивизии. Они очутились поздно вечером в Оннивальских дюнах, между Оннивалем и Олтом. Орельен припомнил, что жил здесь ребенком на даче, примерно в 1903 году. Он только что узнал о взятии Абвиля. Что сталось с Армандиной и Жаком, с Крошкой, с фабрикой? У его старой приятельницы, госпожи де Персеваль, была дача в Пари-Пляже, где она всегда жила в это время года. Успела ли она бежать? Мы уже по эту сторону Соммы… Эх, почему так поздно призвали маршала! Но, во всяком случае, маршала призвали — не все еще погибло.

Командир одного подразделения, вырвавшийся из Абвиля, рассказал Орельену про ужасный случай: транспорт заключенных из Лоосской тюрьмы очутился в Абвиле в тот момент, когда было сообщено о приближении немцев. Конвойные испугались, что арестанты воспользуются суматохой и убегут, приставили их к павильону для оркестра и расстреляли. Офицер рассказывал это не ради самого факта, в общем довольно обычного; но арестованные были почти все коммунисты, и знаете, что они кричали перед смертью? «Да здравствует Франция!» «Да здравствует Сталин!» Нет, вы только подумайте!

IV

Аэродром опустел, самолеты покинули его позавчера, в воскресенье; открытые настежь ангары словно зевают от тоски. Сторож при складе горючего задрал голову: самолет… кружит над Норран-Фонтом. Неужто и этот будет бомбить? Но самолет снизился, и стало видно, что на нем трехцветные знаки.

Вдали, за летным полем, на дорогах, колыхалась пьяная от усталости и страха человеческая масса, скрипучее море детских колясочек и подвод, пешеходов, катящих велосипеды, машин, которые, того и гляди, остановятся за недостатком бензина; ревущий скот, который гнали в гуще людей женщины, захватившие со своей фермы только кнут; семьи с тележками, нагруженными фотографиями в рамках, статуэтками пресвятой девы и подушками, малыши на плечах у отцов, солдаты, шедшие в разных направлениях. Тут же пронзительно гудели военные автомобили, прилив не спадал, люди истерически рыдали, падали на колени…

Самолет опустился на траву посадочной дорожки, как полагается, трижды подпрыгнув, и пробежал по пустынному полю… Дверца отворилась, сбросили трап: в сопровождении штабного офицера, осторожно ставя ноги в черных сапогах на серые ступеньки, спустился низенький человечек, похожий на летучую мышь, — бескровные уши без мочек, тонкие, словно шрам, губы, острый нос, беспокойно бегающие глаза, полное отсутствие бровей на костлявом лице, кепи в белом чехле, пушистый шерстяной шарф на шее, короткая шинель с широкими отворотами, мягкий воротничок и штатский галстук. Новый главнокомандующий явился произвести смотр войскам Северного фронта, но никто не встретил здесь Вейгана, и ему пришлось рыскать из деревни в деревню в поисках телефона, чтобы вызвать «Жаворонка», иначе говоря 1-ю группу армий, Бийотта. Его штаб должен быть в двадцати километрах на юго-восток отсюда, в Бетюне, но кто теперь что знает? Может, «Жаворонок» на месте, а Бийотта там вовсе нет?

Все это — одиночество и толпы бегущих людей, хаос и бесконечное равнодушие, встретившие нового главу вооруженных сил Республики, после того как он вернулся из Бейрута во Францию по телеграфному вызову, полученному 17-го числа от Поля Рейно, и 19-го днем явился в Париж, к председателю совета министров, который принял его в присутствии маршала Петэна… все это сливалось с сумбуром, царившим у него в голове с той минуты, когда капитан Гассер вручил ему телеграмму: «Прошу незамедлительно возвратиться в Париж… Ваш отъезд желательно не разглашать…» В самом деле, как не быть у него в голове сумбуру? Он не забыл своего краткого пребывания в Париже в начале месяца и слов Поля Рейно относительно Гамелена, и что ж? Гамелен разбит… Чего же теперь потребуют от него, Вейгана? Давно ли он устранен от всего интригами политиканов? Все это бурлило в нем, как густое вино, — злорадство, предвкушение власти… он знал, что ему предложат, и вот ему это предложили… правда, он старик, но подтянутый, крепкий, как старый дуб, самое время достойно увенчать жизнь, начатую в боях. Не все же ему быть обойденным командными должностями. Теперь он восторжествует над всем и против всех перед лицом истории, ибо Фоша нет и призывают его, Вейгана… Как теперь посрамлен его давнишний недруг, Даладье! От военных дел он отставлен, и ему остается только плести интриги с послами…

Во всем, во всем этом было и величие и горечь, как в той картине поражения, на фоне которой генерал Вейган бесплодно провел целое утро во вторник 21 мая 1940 года… один с Гассером, на ветру, посреди летного поля, вспоминая воскресное свидание с Гамеленом, который ничего еще не знал, но подозревал и хорохорился… Удивительные минуты бывают в жизни… Один, после того как в воздухе его аэроплан обстрелял неприятель, — это было при перелете через Канш, немного дальше Монтрея… значит, правда, что немцы достигли моря, как предположили вчера вечером в Венсене, после того как была прервана связь с Абвилем… Один, наедине с самим собой, с пустынным полем и катастрофой, один перед лицом своей судьбы…

В водоворот беженцев из Лилля влились колонны из Дюнкерка, и когда бежавшие из Дюнкерка или те, что шли из Кале, слышали, как с надеждой говорят о море, они недоуменно смотрели на говоривших… В это утро за Бетюном толпы