природы от такой поэтической работы очень изнуряет меня. К счастью, моя болезненность не подавляет моего вдохновения, она приводит к тому, что оживление во время творчества быстрее утомляет меня и выбивает из колеи. Поэтому мне обычно приходится расплачиваться пятью-шестью днями уныния и страданий за один день счастливого творческого подъема”». (Шиллер, 1955, с. 32, 232, 277–278.)

«Шиллер привык учиться не столько у жизни, сколько у книг. Он не бывает на природе, болеет чахоткой, живет в вечном страхе перед приступами болезни. Большую часть времени он проводит в комнатах, совсем не занимается спортом, в долгие летние месяцы не выходит из дома, живет при закрытых окнах — курит и чихает. По ночам его томит бессонница. По утрам он не может заниматься никакими делами, обедает только в восемь вечера, в плохие дни вынужден подбадривать себя алкоголем. Работается ему лучше всего при низком атмосферном давлении… Шиллер непрестанно ощущает смерть; и если бы человек, даже не знающий этого, прочел в последовательности все его произведения, он понял бы, что создатель их умрет ранней смертью, с которой он так ожесточенно сражается… Внутренняя лихорадка заставляет Шиллера все быстрее устремляться вперед. Порою кажется, что он, задыхаясь, скачет день и ночь на черном копе, спасаясь от черного всадника. И каждое утро он оборачивается и смотрит назад — не нагнал ли его уже всадник? И снова и снова он мчится вперед много лет подряд. Вот почему в это последнее, самое насыщенное успехами десятилетие, при самых блистательных обстоятельствах им владеет одно стремление — создать как можно больше трагедий». (Людвиг, 1965, с. 294, 301.)

«Начиная с 1791 года и до самой смерти, Шиллер переносил большие страдания. Каждая смена времен года, каждая перемена погоды, малейшая простуда вызывали обострение процесса в легких и сильные боли. В его жизни теперь редко наступали промежутки в несколько месяцев или недель, когда бы он мог спокойно работать. В зимнее время он месяцами не выходил из закрытого помещения, чтобы не простудиться. Ночи он обыкновенно проводил без сна, использовал их для работы». (Шиллер, 1995, с. 194–195.)

Особенности творчества

«В его произведениях эротическое начало играло очень незначительную роль, хотя в своих поздних драмах он и прибегал к традиционным любовным сценам в качестве побочного мотива действия. Однако бросалось в глаза, как плохо он всякий раз изображал естественный зов любви, как напоминают эти диалоги высокопарную слащавую декламацию, выдуманную юношей, который никогда ие соприкасался с реальной любовной жизнью». (Kretschmer. 1931, с. 49.)

«Обдумывая что-нибудь, многие искусственно вызывают прилив крови к мозгу, как, например, Шиллер, ставивший ноги на лед». (Ломброзо, 1892, с. 19.)

«Во время приступа творчества кладет на стол гнилые яблоки… [запах которых его вдохновлял]». (Сегалин, 1926а, с. 56.)

Астеническая конституция является благодатной почвой для последующего невротического развития, тем более когда присутствует тяжелое соматическое заболевание (туберкулезлегких.) Продуктивное «лихорадочное» творчество могло создавать у Шиллера иллюзию продления жизни, являясь защитной реакцией от постоянного «ощущения смерти». Шиллер не первый и не последний творец (вспомним хотя бы Гете и его Вертера), который пытался перенести свои страдания и свою приближающуюся смерть на своих героев. Возможно, речь идет о танатофобии (страх смерти), что подтверждает и его инфантильная сексуальность, так как в представлении невротика секс может быть связан с определенным риском для жизни.

ШИШКИН ИВАН ИВАНОВИЧ (1832–1898), русский живописец и график. Передвижник. Мастер литографии и офорта.

[Мать] «Властная, вздорная, подозрительная к людям, мелочная, жадная. Ее капризный гнет будет Шишкин ощущать всю жизнь, а слова “неужели мой сын станет маляром?” помянет и в те дни, когда Россия назовет его великим своим живописцем. Но — замечу на полях, — быть может, творческому человеку равно необходимы и поощрение, и отталкивание?» (Пистунова, 1983. с. 174.)

«Домашним казался дикарем, нелюдимом… “Желая приобщить Ивана к хозяйству… родные стали давать ему торговые поручения, но купцы обманывали и обсчитывали его. Купеческо-мещанской Елабуге такая неприспособленность казалась чуть ли не слабоумием. Иван и сам понимал, что к коммерции не пригоден, и страдал от обиды и безысходности положения. Мать он приводил в отчаяние”… В августе 1852 года Иван Шишкин поступил в Училище живописи и ваяния. Языкастые и меткие на прозвища товарищи за внешний вид и молчаливость быстро прозвали его Монахом». (Анисов, 1991, с. 21, 28.)

[1874 г., после смерти жены] «Утешения искал в вине. Опьянев, становился злым, не знал удержу… Резок был со всеми… Сочувствовали. За стаканом вина вспоминали прошлое. Встречи напоминали скорее попойки, доходило до ссор… Среди знакомых, приходивших к Шишкину посидеть за рюмкой, в основном были неудавшиеся художники. Спившиеся, опустившиеся или просто не нашедшие себе места в жизни». (Там же, с. 209–210.)

Шишкин представляет нередкий среди гениев образец так называемой «односторонней одаренности». Будучи великим только в одной области — живописи, во всех остальных житейских перипетиях он остается беспомощным и неприспособленным человеком.

Длительное, ситуационно обусловленное пьянство после смерти жены лишнийраз подтверждает его психологическую слабость и инфантильность. Биографы отмечают один из симптомов алкоголизма — изменение психического состояния в опьянении («становился злым»).

ШМИДТ ПЁТР ПЕТРОВИЧ (1867–1906), русский революционер; руководил восстанием на крейсере «Очаков» (1905). Расстрелян.

«Петр Петрович Шмидт был человек “с большими странностями”. В день окончания морского училища только что произведенный мичман Шмидт женился на уличной проститутке, которую перед тем нанял. Он мечтал “развить ее личность”. После этой эскапады, более жалея его отца, героя обороны Севастополя и вице-адмирала в отставке, мичмана Шмидта потихоньку уводили в запас, и дальнейшая его карьера протекала в торговом флоте». (Ми-шецкий, 2003, с. 25.)

«Шмидт не был организатором восстания, он не был даже его сторонником. Он поехал на “Очаков” только по настоятельной просьбе матросов. Экзальтированный, пораженный величием открывающихся перед ним целей, Шмидт не столько руководил событиями, сколько вдохновлялся ими. И вот уже отправлена в Петербург телеграмма царю, подписанная “Командующий Черноморским флотом гражданин Шмидт”. И на стеньге “Очакова” поднят сигнал: “Командую флотом, Шмидт”. И он ждет, что вся эскадра немедленно выбросит красные флаги, арестует офицеров во главе с ненавистным адмиралом Чухниным и присоединится к “Очакову”. А эскадра зловеще молчала…» (Зинъко, 1971, с. 339.)

«После