– И куда ты собираешься?

– За Перевал. – Люта сдула прядку. – Здесь меня точно станут искать, а там… я все продумала.

Вряд ли. Она не представляет себе, что такое – жизнь в одиночку.

– Поселюсь в каком-нибудь тихом городке, открою свое дело… мастера везде нужны…

…не те, которые в юбках.

– У меня ведь получится?

И сама себе ответила:

– Конечно, получится! Но это несправедливо, что так… прятаться. Но я сумею! Веришь?

Люта сжала кулачки.

– Верю. Правда я… всего лишь человек.

– И женщина.

Женщина, верно, которая не представляет, чем заполнить пустоту в груди. Слезами? Слез нет, закончились. Криком бы… кричать, до сорванных связок, до горла треснувшего, как старая заводская труба, до глухоты, немоты.

Ножа в сердце.

Глупости.

Все проходит, и это пройдет.

В новой жизни Таннис попытается стать счастливой. Ребенка родит… лучше бы мальчика, мужчинам действительно проще… или двоих… столько, сколько получится, главное, чтобы выжили. Она будет возить детей к морю, ведь морской воздух полезен. И купит себе миткалевое бурое платье, подобающее матери большого семейства, полдюжины фартуков к нему. Фартуки придется вываривать в щелоке, а потом крахмалить… и чепец тоже, добропорядочные женщины носят жесткие чепцы.

…и вычеркивают из памяти все, что способно разрушить иллюзию добропорядочности.

Кейрен вернулся поздно.

И без цветов.

Он выглядел растерянным и расстроенным, но, переступив порог дома, выдохнул с облегчением:

– Люта!

– Я подумала, что здесь меня искать не станут.

Пили чай, и Люта, избавившись от шерстяных чулок – колются ведь, – надела домашние туфли Таннис. Туфли эти были слишком велики, и то и дело сползали с изящной ножки.

– Не стали бы, точно. – Кейрен сунул пятерню в волосы. Он смотрел на Таннис.

Виновато?

С отчаянием? С болью, спрятать которую не умел?

– Прости, я… все объясню… попробую объяснить. Сумею… или не сумею.

Близкий далекий человек, который вскоре станет недостижимо далеким.

– Люта, собирайся. Поедем.

– Куда? – Она нахмурилась, дернула ногой, и туфля упала.

– Домой. Твои родители с ума сходят.

– И ты вот так просто вернешь меня?

– Предлагаешь помочь в этой затее?

– Именно! – Она сжала кулачки. – Помоги перебраться за Перевал и…

– И что ты собираешься там делать?

– Жить!

Таннис чувствовала себя лишней.

Уже.

А после их свадьбы… Люта красива. Она из его круга. И познакомится с Кейреном получше… с ним разговаривать не о чем? Увидит, что ошибалась.

А он… как скоро он заметит, насколько хороша его жена?

Когда-нибудь…

И решение, принятое Таннис, правильно. Она – не Люта, она умеет выживать, не важно, в городе или за Перевалом… и вправду уехать? Кейрен искать станет.

Ей бы хотелось, чтобы искал.

И нашел.

И… из этого ничего хорошего не получится. А за Перевалом другой мир, но там тоже есть города, а в городах – лавки, и ведь женщины держат лавки сами… можно приобрести какую-нибудь, попроще… на это денег хватит. Да, собственная лавка и никакого мужа. Стоило представить, как к ней прикасается другой мужчина, и к горлу подкатывала тошнота.

А псы ругались.

Люта говорила что-то тонким, ломающимся голосом, яростно и обиженно, но Таннис почему-то не могла разобрать ни слова. В голове шумело.

– Люта, – голос Кейрена прорывался сквозь шум, – ты вернешься домой, даже если мне придется отвезти тебя силой.

– Ты… трус! – Она швырнула в Кейрена сахарницей, но он увернулся. И сахарница, ударившись о стену, раскололась. Сахар рассыпался… сахар ныне дорогой, а сахарница Таннис нравилась.

Кейрен ее на зимней ярмарке выиграл.

– Быть может, я и трус. – Он встал над Лютой.

Злится. И на щеках появились синие дорожки, которые смахнуть бы, успокаивая. Подойти сзади, обнять, прижаться к широкой спине и просто стоять, не говоря ни слова.

Муж? Таннис не нужен другой мужчина. А этот никогда не будет принадлежать ей.

– Но ты не представляешь, что такое реальная жизнь. – Он отобрал чайник, который готов был полететь в него следом за сахарницей. – Такая, в которой тебя могут ограбить, убить, изнасиловать. И я, Люта, не собираюсь брать на себя такую ответственность. Пожалуйста, прояви благоразумие.

…смирись.

И когда Люта расплакалась, он обнял ее. Вот только поверх ее головы глядел на Таннис.

– Почему? – Люта всхлипывала. – Я думала, ты другой, а ты…

– Есть долг перед родом. У тебя. И у меня.

– Мы будем несчастны… мы все будем несчастны… и кому от этого станет легче?

– Не знаю. – Кейрен выпустил ее и, подав носовой платок, велел: – Собирайся.

Ушли.

И в тишине квартиры, которая вдруг показалась Таннис неоправданно огромной, неудобной для одной нее, закружилась голова. Таннис вцепилась в спинку стула, дышала ртом, часто сглатывала, убеждая себя, что нужно переждать.

Перетерпеть.

Она сильная и справится сама… там, за морем… муж? В бездну мужа… всех мужчин, включая Кейрена… она лучше собаку заведет… нет, кошку… дюжину кошек разной масти, как и подобает старой деве. И кресло-качалку. Платок пуховой.

Очочки.

За очочками глаза хорошо прятать и самой прятаться. Спрятаться хотелось, и Таннис забралась в постель, свернулась калачиком и прижала к животу подушку. Так и лежала, с открытыми глазами, уставившись в одну точку на стене.

…точка-бабочка.

Золотистые крылья. И ромашки… обои выбирали вдвоем, потому что прежние начали отслаиваться. И Кейрен сказал, что это хороший повод сделать ремонт. Квартира-то старая, тогда Таннис еще опасалась покидать ее. Но он уверил, что уже можно.

Недалеко.

В магазин, и молодящийся продавец в сером пиджаке листал альбом, рассказывая про мануфактуру, которая, леди, поверьте, существует уже более двухсот лет… шелкография? Нет, шелк слишком дорого? А вот бумажные, сурьмой крашенные… все знают, что именно сурьма дает такой насыщенный зеленый колер, который не выгорит на солнце… опасно? Ах, мисс, не стоит слушать досужие сплетни…

…бабочек увидела Таннис.

Влюбилась сразу.

Бабочки и ромашки… это несерьезно, это больше подойдет совсем юной леди… а ей хотелось быть юной, и Кейрен согласился, что бабочки с ромашками будут замечательно смотреться.