— Ну, а… как? Как?

Ениколопов взял нелегальные брошюры и, размахнувшись, далеко забросил их в кусты — через головы цыганского хора.

— Вот так! Было бы из-за чего пострадать, — рыкал он гневно на Борю, — но только не из-за этих шпаргалок! Можно созвать хоть триста съездов завтра, но они не сделают революции… Личность — сильная, безжалостная к себе и к этому подлому миру, — вот основа, на коей зиждется всякая революция! Вспомни историю: Спартак, Гарибальди, Нечаев, Бланки, Гершуни, Каляев… Революция — стихия, она возникает не потому, что ее создали, а взрывается сама по себе. И наше дело — помочь ей бомбами! Пусть другие пишут мудрые резолюции. А когда рабочие пошли к Зимнему дворцу, говоруны сами не знали, что им делать. Ибо они столкнулись со стихией. Толпа… им только и быть в толпе! Чтобы навсегда в этой же толпе и затеряться!

— Нас слушают… — испугался Боря. — Мы не одни!

— Пусть слушают, если хотят… Какое это блаженство — противопоставить себя, одного себя, всему этому миру сволочей и шпионов. Возвыситься над ними и зашвырять его — бомбами… Вы можете погибнуть, Боря, но это смерть на высоком эшафоте… Что вы, юноша? Разве можно так бездарно базарить свою юность? Да оглядитесь вокруг: ведь это же — мразь…

Снова пальцем сделал — дерг, дерг. Боря приставил ухо.

— Но один раз в году, — страстно зашептал Ениколопов, — истинный революционер свободен. Его душа устала от взрывов и тревог погони. Вы сходите на пристань. Волнующий аромат цветов! Вы, Боря, — в роскошной Ницце… И в кармане у вас паспорт на имя виконта Мельхиора Вогюэ. Отель «Ренуар»… Ах, Боря, Боря! Что вы можете знать в этой жизни? А я — верьте — знаю. Все женщины к вашим услугам. Да и какая откажет вам в ночи любви? Конечно, вы же — не толпа! Вы — человек, личность…

Ениколопов печально замолк. Боря с трудом опомнился:

— Вадим Аркадьевич, а вы, кажется, были эсером?

— Боря, — воспрянул Ениколопов снова, — да, я отдал партии лучшие годы. Но я же не скотина, я мыслю! Каждое время имеет свои претензии к миру. Новое поколение должно пересмотреть старые взгляды. И теперь я мыслю иначе… Я… безмотивен!

— Безмотивен! А что это такое, Вадим Аркадьевич?

— О, милый, это самая страшная партия в мире. О ней я расскажу тебе позже. Вступай и ты в наш железный легион…

Да, было над чем задуматься бедному гимназисту.

— А вот мой брат… — сказал Боря.

— Что он? — спросил Ениколопов.

— Мой брат, говорю, которого сослали в Сибирь…

— Место?

— Не знаю.

— Ты узнай, Боря, где он находится. Нашей партии — это раз плюнуть: мы устроим ему великолепный побег… Пошли!

Бабакай Наврузович потом подобрал брошенную в кусты литературу, и вскоре она лежала на столе перед капитаном Дремлюгой.

— Так, — сказал жандарм. — Видать, кто-то уже прибыл в нашу губернию. Ведь не с небес же в ресторан упало! Внимание, господа, и еще раз говорю вам — внимание!

Итак, сегодня ему удалось создать новую в Уренске партию и обзавестись одним ее членом.

Вадим Аркадьевич вернулся домой, подошел к зеркалу:

— Черт! Как это неудачно…

Стянул белые перчатки. Руки тоже были желтого цвета. Тогда в раздражении Ениколопов стал срывать с себя одежду. Стоял посреди комнаты, и желтой рукой чесал себе желтую грудь. Повернулся перед зеркалом: ниже спины тоже было желто, как у попугая.

— Невыносимо, — сказал Ениколопов, — кто бы мог подумать?..

Раздался звонок телефона — это была Додо.

— Госпожа Попова, — спросил Ениколопов игриво, — вам еще не доводилось видеть желтого кобеля? Приходите — покажу.

— Значит, получилось? — обрадовалась Додо.

— Да, четыре пластыря.

— А два — мне! — сказала Додо.

— Шилом патоки, мадам. И одного — выше головы… Дело в том, что последнее время Ениколопов занимался изготовлением из пикриновой кислоты взрывчатки. А мелинит, как известно, такая противная штука, что все вокруг себя пропитывает убийственной желтизной.

Четыре пуда — этого хватит, чтобы потрясти устои губернии.

«Держись, Боря!..»

Для своих тридцати трех лет Додо была очаровательна и губительна для многих остолопов. Однако фигура стала заметно полнеть. Додо недавно выписала от Маркуса корсет новых форм и грудодержатели последних фасонов. Крем для лица она употребляла «Метаморфозу» — «бесспорно единственный, — как гласила реклама, — признанный женщинами всего мира». Вообще можно было заметить, что Додо стала больше внимания уделять своей внешности.

Это ей было надо, и спорить с этим не приходилось.

Как и положено передовой женщине, Додо внимательно прочитывала газеты, и постоянное чтение тоже было ей необходимо.

Вот и сегодня она пробежала свежие листы…

— Боже мой, — помертвела прекрасная Додо. — Опять он! Было сказано, что прапорщик граф А. Н. Подгоричани тяжко контужен в голову и представлен к Владимиру с мечами для ношения с бантом; ныне же производится в поручики.

— Минутку… минутку! Но в прошлый раз был контужен тоже в голову? Хм, что же у него от башки осталось?..

Додо хмыкнула, листанула газету дальше. Доводилось до сведения всех начальников, полиции и приставов, что известный виновник погромов, иеромонах Евлогий (в миру Семен Фуфанов), взломав решетку Почаевской лавры, скрылся в неизвестном направлении. При поимке вышепоименованного властям следует учитывать, что Евлогий обладает нечеловеческой силой, рвет грудью цепи…

Додо взялась за маленькие дамские ножницы — аккуратно вырезала эту заметку. Раскрыла большую тетрадь, нечто вроде дневника мыслящей женщины. Шлеп! — вклеила заметку, а ниже приписала:

«Обратить особое внимание. Говорят, наш Мелхисидек поддерживает этого подвижника. Скоро приедет Сережка, и все его ждут, дурачки!..»

Поразмыслив, Додо прошла к телефону.

— Милочка, — сказала телефонистке, — соедините с Монахтиной.

«Зззум-ззум-зум…»

Долго не отвечали.

— Кто просют? — раздался издали голос горничной. — Золотко, а что делает Конкордия Ивановна?

— Чичас подыму… Лежать изволят.

Додо подластилась перед Монахтиной лисичкой:

— Дорогая моя, совсем из головы вон… У вас такой чудный цвет лица. По секрету: каким кремом вы пользуетесь?

— Только эликсиром, каким пользовалась когда-то королева Мария Антуанетта. Но у меня осталось всего полбаночки…

«Жидюга», — решила Додо, но главное, как и положено женщине, она высказала лишь в конце разговора:

— Как здоровье преосвященного? Все-таки годы его…