— Всему есть предел. А я…

— Смелее!

— Я… ухожу, — Атрыганьев вежливо поклонился.

— Идите… — Додо зевнула.

Когда над Уренском стемнело, дом предводителя окружили «патриоты». Бревном, как тараном, вышибали ворота. Тяжко ухали булыги через забор, летели стекла.

— Верни деньгу! — орали патриоты. — Деньгу верни нам… Атрыганьев, плача, звонил среди ночи Дремлюге:

— Капитан, Антон Петрович… Эта дикая женщина, эта… Караул, меня, кажется, поджигают!

— Что-то я вас не пойму, Борис Николаевич, — отвечал Дремлюга спросонья. — Сами же вы породили это общество. А теперь дитятко родителя лупит?.. В любом случае звоните Бруно Ивановичу: бандиты по его части. А мое дело — чистая политика!..

Рано утречком Атрыганьев тишком выбрался из города и запропал в своем родовом имении Заклинье. Но громилы Додо и там не оставили его в покое. Мясник Ферапонт Извеков (человек ужасных наклонностей) ходил вокруг заборов, покрикивая:

— Погоди, шибздик! Я не погляжу, что ты камергер… Мы тебя на манер китайцев обработаем. Башку тебе выбрюем, да по капельке будем капать… Где хошь возьми, а кассу отдай!

Не вылезая из Заклинъя, предводитель стал отчаянно распродавать акции русско-бельгийской фирмы стекольных заводов. Тут спохватилась и милейшая Конкордия Ивановна.

— Ёська, — стала она трясти Паскаля, — скупай быстрее… Чего ты хлопаешь? Дело прибыльное.

Осип Донатович еще ломался:

— Зеркальное производство. Технология… все такое.

— Скупай, дурак! Золотое дно: после революции всем стекла вставлять будет надо… Вот тогда и хватятся!

Паскаль стал жадно хватать акции, и это не ускользнуло от зоркого взгляда Додо: в один из дней она снова раскрыла толстую тетрадь — дневник мыслящей женщины:

«Атрыганьев посрамлен, в предводители надо поднять своего. Об Евлогии пока ничего не слышно. Надобно следить за Мелхисидеком. И — за Паскалем, чтобы акции остались у нас и не вышли из Уренска».

— Петя, — сказала Додо, — не пора ли вам оставить картинки и стать мужчиной, чтобы раз и навсегда ответить женщине, измученной вами: дадите вы ей свободу или нет?

Петя исподлобья смотрел на жену, скользил по ней взглядом — поверх громадных фолиантов с гравюрами.

— Вы же свободны и так, сударыня, — ответил злобно. — Это я должен просить, чтобы вы оставили меня в покое. Что еще надобно? Я потерял с вами все: мельницу, дело моего отца, заехал вслед за вами в эту трущобу, вижу теперь всю вашу развращенность, сударыня, и… Еще вам свободы? Возьмите!

— Развод будет? — спросила Додо.

— На какие шиши? — отвечал Петя, уже выходя из себя. — Вы, князья Мышецкие, обобрали меня до нитки, я вынужден отказать себе даже в покупке новых гравюр, и только плачу над каталогами… Я плачу горькими слезами над каталогами!

— Все это глупости, Петя, — вздохнула Додо. — Ребенок ты…

— Нет! — крикнул Петя, наступая. — Это не глупости. А я нищ и обобран вами… Чего еще вы от меня хотите?

Додо удивилась: Петя всегда был такой покорный.

— Пьян ты, что ли? И врешь… У тебя есть еще деньга, я знаю!

— Да, — сказал Петя, — есть. Но я их вам не отдам. Я слаб и к труду не приспособлен. Дайте же мне умереть спокойно. Умру — получите сполна. Но сейчас, живого, не мучайте… Боже!

Попов заплакал. Додо открыла папиросницу.

— Спичку! — потребовала она.

— Возьми сама… я не лакей, — огрызнулся Петя, плача. — Довольно я уже целовал тебе ноги, носил на руках… На! — И он швырнул в лицо жене коробку со спичками. — На! Мерзавка!

Додо встала, и лицо ее пошло пятнами.

— Ты, грязный мукомол… мельник! Ты — мельник…

— Не смей! — взвизгнул Петя. — Ты сама хамка, шлюха!

И, неумело дернувшись, вклеил ей пощечину.

Додо похорошела, как от вина, заговорила с облегчением:

— Наконец-то… Вот и все: судьба уже развела нас. Прощай!

В эту черную пятницу Петя испытал свою судьбу. Маленькую.

В этот день, как и всегда по пятницам, дом учителя гимназии Авдия Марковича Бобра был открыт для гостей. Инженеры, сидящие без денег, гарнизонные поручики, тоскующие в казармах по уюту, учителя гимназии и прочие господа так и говорили:

— Пятница? Ну, стало быть, едем к Бобрам…

Авдий Маркович преподавал латынь и каллиграфию, имел на груди значок беспорочной службы, считался опасным радикалом. Особый вес в глазах уренского общества придавало ему то обстоятельство, что однажды он написал письмо Льву Толстому, а Лев Толстой ему ничего не ответил.

— Опасный человек, — говорили жандармы, — с безбожником Толстым контактирует. А — зачем? Чего ему так не живется?

Впрочем, Авдий Маркович был далек от великопостного учения вегетарианства: скорее он был учеником великого Рабле и обожал гуся в яблоках, карася в сметане, а поросенка под хреном. Солидное положение создало Бобру то благополучие, когда…

— …нам до двадцатого числа хватает! — говорил Бобр. — Вот уже десять лет, как мы с Машей не берем в долг. Это, конечно, удивительно! А в молодости… о-о-о!

И закатывал глаза в поднебесье, показывая, как было тогда плохо. А теперь — хорошо: квартира полная чаша, удобная мебель, выкупают последние тома энциклопедии «Брокгауза и Ефрона», на стенах висят портреты учителей жизни — Белинского и Герцена.

— Салус попули супрема леке эсто, — любил говорить Бобр, быстренько переводя на русский: — В общем, господа, это звучит так: «Благо народа да будет высшим законом!»

Пришел в пятницу и Петя Попов — затюканный, жалкий.

— Петр Тарасович, что с вами? — встретил его Бобр.

— Я… негодяй, — всхлипнул Петя. — Какое я имел право поднять руку на женщину, мне совсем не чужую?

— О чем вы?

— Ах, славный Авдий Маркович, вы мужчина, вы не так можете понять… Вот если бы Мария ваша Игнатьевна!

— Успокойтесь, Петр Тарасович: моя супруга уже выехала из Петербурга. Ради бога, не волнуйтесь: мы ведь ждем от вас обещанной лекции…

Петя закончил словами:

— Ничтожно мало, дамы и господа, сумел мой скудный язык выразить о величии древнего искусства. Думаю, что если мне удалось передать вам хоть сотую долю того восторга, какой я испытываю постоянно перед ликом шедевров, то моя лекция все же удалась… И прошу: не судите же меня строго, я не говорун!

Бережно сложил оттиски, завязал тесемки на фолианте. Как у Гобсека над золотом, тряслись его пухлые пальцы над благородными листами. Слушатели похлопали, Бобр зазвонил в колокольчик.

— Думается, — сказал, — и хочется верить, что, отблагодарив Петра Тарасовича за доставленное нам удовольствие, мы, как люди передовых воззрений, заострим преподанный здесь материал и обратим его к жестокой русской действительности… Как будет жаль, если все это великолепие, понятное только одним нам, дворянам и разумным… Господа, господа! — залился колокольчик в руке Бобра. — Удержите господина Смирнова, который пытается проникнуть в буфетную!