Толстого директора депо, обжору Ивана Ивановича Смирнова, с хохотом задержали, прося, чтобы высказался.

— А что сказать? Сразу видать, что господин Попов кучу денег на это угробил. Правы и вы, Авдий Маркович: только мы, дворяне, оценить можем. А вот как подпалят Россию с одного конца… Что еще сказать?

— Не дадим подпалить, — вдруг послышался голос. Бобр повернулся в сторону деповского машиниста:

— Ваше мнение, господин Хоржевский, будет особенно приятно для нас, как слово представителя русского пролетариата…

— Не дадим подпалить, — упрямо повторил Казимир, вставая. — Разве же у нас, рабочих, подымется рука на этакую красоту?

И сел. Петя бегающими глазками прощупывал людей. Его не волновала судьба лекции (бог с ней, он не оратор), но вот судьба гравюр… И мигал Петя от волнения чаще обычного, тряслись его толстые, никогда не работавшие руки. А на смену Казимиру встал прапорщик Женя Беллаш — молодой, языкастый.

— Жаль, — начал офицер, — что мой оппонент, господин Смирнов, все-таки улизнул в буфетную. Однако я отвечу и в его отсутствие… Столкнулись два противных мнения, — продолжал Беллаш. — И оба мнения исходили от моих уважаемых коллег по службе — от директора уренского депо и от машиниста уренского депо. Один из них — представитель утилитарного подхода к искусству. Другой, господин Хоржевский, — поклонник начала духовного… Но прежде я хотел бы слышать мнение нашего уважаемого лектора, господина Попова: как он сам относится к своим шедеврам?

— Как? — спросил Петя. — А… никак. Вот — красота, я пью ее, трепещу, благоговею. И… чего же еще надобно?

— Вы эстет, Петр Тарасович, — сказал ему Беллаш. — Но я претензий к вам не имею.

— Ради бога, — ответил Петя, — и не надо. Зачем вам это?

— Теперь я, — продолжил Беллаш, — позволю себе вернуться к началу духовному, к началу моего старшего коллеги…

— Смирнова? — спросила акушерка Корево. — Так он в буфетной!

— Нет, Галина Федоровна, старшим я назвал господина Хоржевского… А дело в том, господа, что нет культуры мужицкой, как нет и дворянской.

— Прошу прощения, Женя, — заметил Бобр, — наша любовь к народу не может быть подвергнута сомнениям. Мы все любим наш многострадальный русский народ, но… Все-таки о народе лучше говорить так: мы тебя любим, но доверять святая святых — наше искусство — не можем. К тому же мы современники именно дворянской культуры, содеянной столбовыми!

— Да, — в унисон подхватил Беллаш, — мы все знаем, что Толстой — граф, а Чайковский — дворянин. Но искусство-то их — общенародно! Так? Конечно, так…

Петя Попов вздохнул, отвернулся и стал смотреть в окно: подобные разговоры его не касались. «Да и к чему говорить? Надо трепетать. Надо благоговеть…»

— А вы, дорогой Женя, — напористо продолжал Бобр, — выходит, предлагаете нам классовое деление искусства?

И прапорщик рассмеялся:

— Что делать, коли так получается, Авдий Маркович?!

А вокруг шелестели платья дам, щелкали костные веера, слышалось:

— Ну, разве можно так рассуждать о святом искусстве?..

Гости потянулись к столу, где в торжественном сообществе блюд и бокалов уже восседал директор депо Смирнов — величественный, как бог Саваоф.

— А буженинка-то — хороша, язва! — И посмотрел, как напротив него присаживается Казимир. — С хреном надо ее, — буркнул…

Петя же пристроился в уголку тихим мышонком, клевал рюмочку за рюмочкой. Под локтем его лежал фолиант — не расставался. За этот последний год, что прожит в Уренске, бедный коллекционер почти уже спился — тихо и неслышно, без буянства. Никто бы не подумал про него такое! Только вот иногда, как сегодня, приоткрывалась его душа — навстречу людям, желавшим испить из того источника красоты, у которого он поселился навеки, — и трепещет теперь, благоговеет (между прочим, верно спиваясь)…

Одна из дам попыталась втянуть его в общий разговор.

— А вот Сергей Юльевич Витте… — начала она.

— Бог с ним, — ответил Петя. — Кому Витте, кому Дюрер!

И дама, обиженная, повернулась ко всему столу:

— А вот Сергей Юльевич, господа, все-таки уплывает в Америку — вести переговоры с японцами…

— Да, да, ужасно, — забеспокоился Бобр. — Такой срам! Неужто его величество, государь наш император, согласен на контрибуцию?

— Витте я хорошо знаю, — произнес Смирнов, перетягивая к себе на тарелку сочные золотистые ломти ветчины. — Витте за Одессой, вроде вас, господин Беллаш, шпалы укладывал. Потом на дистанции долго прозябал. Но вот — повезло человеку: сумел предсказать катастрофу царского поезда в Борках, и… Сами видите! А ну-ка, Авдий Маркович, вот кулебяки-то я еще не пробовал…

Пятница в доме Бобров подходила к концу, гости прощались. Прапорщик Беллаш настойчиво желал проводить акушерку Корево. А машинист Хоржевский только было шагнул в темноту улицы, как истошный вопль Попова остановил его:

— Господин Хоржевский… куда же вы? А меня бросили!

Его нагнал пьяноватый Петя Попов, вцепился в рукав:

— Ради бога, только вы… не оставляйте.

— Что вы, Петр Тарасович? — оторопел Казимир.

— Если бы один шел — ладно, а то ведь… вот: сокровище! Похитить могут. Напасть! А вы, я знаю, не дадите меня в обиду.

Казимир понял — и оценил это доверие. Доверие человека, который вручает не себя, а свою коллекцию — плод многолетних трудов.

— Не бойтесь, — сказал Казимир. — Я драться умею. Смелее!

Петю шатало. В темноте переулков, прыгая через канавы, пробирались они на глухую окраину Петуховки, где едва-едва белели в потемках мещанские мазанки.

— Вот здесь, — сказал наконец Петя. — Здесь и живу. — В темноте он совал машинисту свою пухлую ручку. — А я вас сразу приметил. И вам поверил… только вам… Спасибо!

Скрипнула за Петей калитка. Вот и ночь на Уренском: черная, гиблая, звездная…

Казимир вернулся домой, Глаша еще не спала.

Звонко брякался под ладонями рукомойник.

— Ты когда из больницы? — ревниво спросил Казимир.

— Рано сегодня. День выпал спокойный.

— А что новенького?

— Ты не сердись на меня, Казя, — ответила жена. — Мне он не нужен… Но вот — странно: глаза у него опять стали синими! Как понимать — не знаю…

…Из Ениколопова медленно выходил мелинит.

Процесс чаепития всегда тесно сопряжен с булкоядением.

Как-то не мыслит истинно русский человек выпить чаю и не съесть булки при этом. Сахар тоже имеет значение. Но это уже особая статья — чай можно и так выпить. А вот булку «вынь да положь». Экономическая связь между чаем и булкой на Руси хорошо всем известна — для этого не надо быть Спинозой…