– Может. Однако у нас такожде есть шпионы. Доложат, полагаю, императрице, тогда и мы узнаем.

– Странные сии Линары, – заявила Никитична. – Что-то у них не так. У него, у оного Линара, есть старший брат, как мне рассказывал мой зять, Пуговишников. Зять-то мой при Бестужеве служит, – уточнила она для тех, кто не ведал о том. – Так вот, он сказывал, что предыдущая царица Анна Леопольдовна пуще всего на свете любила не своего мужа или новорожденного сыночка, а Юлию Менгден, сестру жены ныне опального доктора Лестока. Но и сие не все: они обе обожали того Линара. Говорили, он был их общим полюбовником.

У фрейлин глаза округлились.

– Что делается… Вот ведь как бывает! И Бога не боятся!

Екатерина Алексеевна такожде удивилась такому сообщению. Что ж, скорее всего так и было. Никитична весьма проницательна и говорит токмо тогда, когда знает наверняка. Странные, однако, мужчины и женщины населяют сию Данию…

Фрейлины немного успокоились и принялись за утренний туалет Великой княгини.

* * *

Императрица Елизавета Петровна сильно заболела. Придворные забеспокоились, не спали ночами и собирались вместе, обсуждая течение болезни государыни. Чоглоковы забросили дела Малого двора; к ним присоединились канцлер Бестужев и Степан Апраксин. Лица их были нахмурены. Они почти ни с кем не разговаривали. Говорить о болезни императрицы строго воспрещалось, дабы не сеять панику среди придворных и народа. Великий князь и его жена боялись даже выразить соболезнование, ибо никто официально им не сообщил о недуге государыни. Через десять дней, когда ей полегчало, та передала через Чоглокову свое недовольство тем, что ни Петр, ни Екатерина не навестили ее в такой болезни.

– Но нам никто даже не намекнул, что императрица больна, – ответила Великая княгиня.

– Вы, Мария Симоновна, сами знали, а нам ничего не сообщили, – поддержал жену Петр Федорович. Чоглокова не нашлась, что толком ответить.

– Я думала, – оправдывалась она, – что за десять дней можно было и догадаться, что здесь что-то не так.

Чоглокова ушла, ворча себе под нос, а Никитична как всегда резонно заметила:

– Странно сердиться на людей за то, чего они не знают. Чоглоковы одни имели право сказать вам, что государыня хворая, ежели они оного не сделали, се их вина, а не ваша. Ясно же, что вы не выказали участия государыне по неведению.

Петр Федорович раздраженно махнул рукой:

– Теперь императрица будет долго сердиться на нас.

Великая княгиня, чуть подумав, деловито предложила:

– Надобно ей сказать, как все было на самом деле.

Великая княгиня задалась целью обязательно поведать об оном императрице. Вскоре такой случай представился на куртаге. Императрица оказалась рядом с ней, и Екатерина, воспользовавшись моментом, рассказала ей, что Чоглоковы не посчитали нужным сообщить о ее болезни, и поелику они попросту не имели возможности выразить ей участие.

Вредная чета Чоглоковых продолжала служить при дворе злыми надсмотрщиками. Великокняжеская чета называла их Аргусами. На первой неделе Поста Чоглоков хотел говеть. Он исповедался, но духовник императрицы в который раз по ее приказу запретил ему причащаться – скорее всего, из-за его приключения с Кошелевой.

Весь двор недолюбливал Чоглокова. Одно время он, казалось, состоял в весьма тесной дружбе с канцлером графом Бестужевым и с его закадычным другом, фельдмаршалом Степаном Апраксиным. Он был постоянно у них или с ними и постоянно хвастался оной дружбой, представляя себя чуть ли не советником графа Бестужева, что являлось нонсенсом: никогда бы канцлер, человек большого ума, не стал бы принимать советы от заносчивого глупца, коим был граф Николай Чоглоков. Видимо, по оной причине сия чрезвычайная дружба вдруг резко прекратилась.

Зимой, вскоре после переезда в Москву, Великая княгиня начала со скуки читать многотомную «Историю Германии» отца Барра, каноника собора Святой Женевьевы. Обыкновенно в неделю она прочитывала по книге; закончив же оную, принялась за произведения Платона.

Ее комнаты выходили на улицу. Великий князь жил на противоположной стороне, окна коей выходили на маленький двор. Великая княгиня читала у себя в комнате. Одна из ее фрейлин входила к ней и стояла, колико хотела, а потом выходила, и другая занимала ее место. Екатерина намекнула Никитичне, что подобное присутствие токмо беспокоит ее. Ей и без того приходилось страдать от близости псарни Петра. Никитична согласилась освободить девушек от оного своего рода этикета. Все было бы сносно, коли бы не Великий князь, который с редкой настойчивостью днем и ночью дрессировал свою свору собак. Он заставлял их мчаться из одного конца своих двух комнат в другую сильными ударами бича и криком, каким кричат охотники. Екатерина Алексеевна просила Чоглокова уговорить Великого князя прекратить подобные пытки над животными, но тот сам недавно приобрел прекрасную английскую борзую, кою тоже пытался дрессировать. От людей Екатерина узнала, что Чоглоков служил посмешищем для всех других охотников, что он воображал, и его в том уверяли, будто его борзая по кличке Цирцея брала всех зайцев, коих ловили на охоте. Чоглоков вообще считал, будто все, что ему принадлежало: жена, дети, слуги, дом, стол, лошади, собаки, все оное – было лучшим из лучших. Таковое восприятие необычайно тешило его самолюбие, пусть на самом деле все оное и было весьма обыкновенным. Вероятно, и себя он считал красавцем, хотя был толстоватым тугодумом с неприятным лицом и белокурой лысоватой головой.

* * *

После очередной, восьмой для Великой княгини, Пасхи Малый двор переехал в Летний дворец. Великая княгиня уже некоторое время замечала, что камергер граф Сергей Салтыков чаще обыкновенного бывал при дворе. Он водил дружбу с Львом Нарышкиным, и они всегда приходили вместе.

Екатерина ко всем относилась с ровным вниманием, в то время как Анна Гагарина, кою она любила и коей даже доверяла в известной степени, совершенно презирала Салтыкова и всю его семью, памятуя, что мать его была развратной женщиной. Льва Нарышкина она, как и все, терпела, считая его безвредным, благодушным и, ко всему прочему, оригинальным человеком. Впрочем, по ее мнению, ему такожде не следовало доверять. Великая княгиня давно поняла, что их частые посещения Чоглоковых имеют какую-то под собой причину, понеже оба супруга не отличались ни умом, ни обхождением, ни хлебосольством, дабы возыметь желание так часто их видеть. Окромя того, Чоглокова была паки беременна и часто нездорова. Поскольку она уверяла, что Великая княгиня ее развлекает своими посещениями, то Екатерина ее иногда навещала. Сергей Салтыков, Лев Нарышкин, княжна Гагарина и некоторые другие бывали обыкновенно у нее, когда не было концерта у Великого князя или представления при дворе. Беременной Чоглоковой было не до концертов, а подобострастный и льстивый камергер и обер-гофмейстер Чоглоков никогда их не пропускал. Хитроумный Сергей Салтыков придумал, как усыплять бдительность наставника Великого князя, когда он бывал дома. Каким-то токмо ему известным способом Салтыков сумел найти уязвимую пяту в сем недалеком, лишенном всякого воображения и ума человеке. Николай Наумович с некоторых пор возымел страстную склонность к сочинению песен – совершенно плохоньких, но, на его взгляд, вполне удачных. Токмо обнаружилась сия склонность, молодые люди, дабы отделаться от Чоглокова, всякий раз начинали просить его сочинить новую песню. Не мешкая, гофмейстер садился в угол комнаты к изразцовой печи и с удовольствием принимался за сочинительство – в то время как молодые люди разговаривали между собой без всякого стеснения. Потом все находили песню прелестной, что поощряло его на новое сочинительство. Лев Нарышкин талантливо клал их на музыку и пел вместе с Чоглоковым. Во время одного из подобных домашних концертов Сергей Салтыков признался Великой княгине, что же служило причиной его частых посещений. Сидя рядом с ней, когда все остальные распевали новую песню, он неожиданно положил свою руку на ее. Ладонь его была настолько горячей, что словно бы обжигала. Екатерина убрала свою руку и недоуменно взглянула на него. Тот смотрел на нее и не отводил взгляда. Губы его громко прошептали: