Офицер вызывал у меня чувство гадливости и вместе с тем удивление. Существо подобной породы я видел впервые.

— Нам нужны данные о фашистских войсках в районе Дубно.

— Пожалуйста. Пускай господин майор в малом отделении моего портфеля найдет карту. Я охотно прокомментирую все, что будет необходимо.

Из нагрудного кармашка он достал замшевый футляр на молнии, вынул очки стекла без оправы, тонкие золотые оглобли — и приготовился лицедействовать. В его жестах, манере говорить, поведении было что-то от эстрадного фокусника. Каждую секунду он хотел поражать зрителей, вызывать аплодисменты и раскланиваться.

Петренко извлек две карты. На одной общая стратегическая обстановка — три массивные стрелы, упирающиеся в Ленинград, Москву, Киев. Под надписью «Ленинград» в скобках «Петербург». Рядом с Москвой тушью выведенная свастика.

У нас с Петренко дух захватило от самоуверенного фашистского замысла, от этих жирных стрел, нацеленных в наши города. Так вот он, общий план имперского штаба! Стрелы должны вспороть советский фронт, изолировать войсковые группировки, а потом, став клещами, зажать, раздавить наши корпуса и армии.

Офицер с безразличной миной стоял поодаль. Будто отдыхал после эффектного номера.

Разбирая обстановку по оперативной карте и слушая объяснения фашистского полковника, мы убедились, что к Дубно стягивается шесть немецких дивизий. Из них две пехотные и одна танковая спешно перебрасывались из-под Луцка. Подкова вокруг нас сжимается, превращаясь в кольцо. Остается пока только узкий проход на восток. Понять, какова судьба нашего корпуса и обстановка в районе Брод, было невозможно. Немец сказал, что исчерпывающими данными о 8-м русском корпусе он не располагает, но, как видно, с ним в основном покончено. Да и нам, по словам пленного, оставалось жить немного: сутки-двое. Генерал-полковник Эвальд фон Клейст приказал разделаться с дубненской группировкой и идти на Винницу.

— А фон Клейст, — сверкнул очками полковник, — шутить не любит. Это человек суровый, старой школы. Он издал приказ — расстреливать за бегство от русских танков. Старик до глубины души возмущен ночным безобразием в 16-й танковой дивизии. Из-за какой-то нелепости германские танки всю ночь уничтожали друг друга и свои же автомобили. В результате 16-ю танковую дивизию отвели в леса, чтобы она пришла в себя.

Из бездонного, с несколькими отделениями портфеля Петренко достал стопку книг одного формата в однотипных зеленых переплетах.

— Что за литература? — спросил Петренко.

— Надеюсь, господин майор немного владеет немецким языком. Это переводы русских книг для служебного пользования. Та, что в ваших руках, «Бои у Халхин-Гола». Остальные — аналогичного содержания. Мы не игнорировали опыт Красной Армии. И танковые клинья, которые вы применили в Монголии, и массовые парашютные десанты, которыми вы гордились на маневрах…

Мне становилось невмоготу от этого словоохотливого гитлеровского полковника. Попросил Петренко:

— Уведите…

Я сидел около своего танка, накрытого сверху сеном. Под танком был глубокий, просторный окоп. Там обосновался инструктор информации дивизионного ОПП Белевитнев. Неподалеку также замаскирован КВ Васильева.

Мы решительно отказались селиться в домах. Несколько дней боев у Дубно убедили нас, что среди населения есть подозрительные, а то и враждебные люди. Но основное — бомбежка.

Наша группа разбилась на три сектора. Северным, у Млынова, командует Сытник, замполитом у него Гуров. Юго-западный, в районе Подлуже, возглавляют начальник артиллерии дивизии полковник Семенов и батальонный комиссар Зарубин. В Дубно — третий восточный сектор. Там распоряжаются полковник Смирнов и старший батальонный комиссар Новиков. Волков со своими танками составляет подвижный резерв.

Кроме того, у нас появился батальон из местных граждан. Не успевшие эвакуироваться партийные и советские работники, прослышав о том, что в Дубно свои, с первой же ночи одиночками и группами стали приходить к нам. Секретари райкомов знали почти всех людей. А помимо того, у нас своя проверка: получил винтовку — иди в атаку.

Бои почти не прекращались. То в одном секторе, то в другом. Иногда быстротечные, неожиданные, иногда — длительные, многочасовые. Сравнительно спокойно лишь у Дубно.

Медсанбат переполнен. Не хватает лекарств. Врачи валятся с ног от усталости. Зайдя однажды в операционную, я увидел, как хирург, ампутировавший ногу, засыпал с пилой в руке. Его будили. Он делал три-четыре движения, и снова рука замирала, глаза закрывались…

За северной околицей Подлуже выросло кладбище — ряды выкрашенных в красный цвет деревянных пирамидок с пятиконечными звездами. А в центре — танковая башня — памятник Болховитину. Несмотря на сложность обстановки, схоронили мы его с воинскими почестями. Никогда почти не выступавший публично Сытник произнес на траурном митинге речь:

— …Гибнут люди наши, самые лучшие гибнут. Такие, которые возле смерти идут, а о ней не думают, о себе не помнят. Когда кто о себе много думает вперед в бою не полезет. Николай Дмитрич, командир полка Болховитин, только одно помнил — надо врага-фашиста победить. Вот и вырвался вперед, вот и не стал в плен сдаваться. Ведь не мальчик, не шестнадцать лет, чтобы красивую смерть искать. В зрелых годах, серьезный человек, а душа, что огонь…

Шел дождь, разыгрывалась гроза. По лицам текла вода. Салют слился с раскатами грома.

Могила Болховитина была первой. А теперь что ни час — новые пирамидки. Сегодня ставят уже некрашеные. Может быть, краска кончилась, может — не успевают.

У меня с новой силой вспыхнула ненависть к только что позировавшему здесь холеному гитлеровцу. Болховитина нет в живых, а эта мразь по земле ходит, золотые очки замшевой тряпочкой протирает.

…От деревьев, под которыми укрылись немногие сохранившиеся штабные машины, прямо ко мне бежал лейтенант. Придерживая на боку кобуру, перепрыгивал через окопы, брустверы, рытвины. Оставалось шагов десять, а он уже кричал:

— Товарищ бригадный комиссар, вас по рации комкор вызывает.

Теперь я помчался резвее лейтенанта. В машину набилось полно народу. Не переводя дыхание, скомандовал:

— Выйти всем, кроме начальника рации.

Когда надевал наушники, у меня слегка тряслись руки.

Голос чуть слышен. Мгновениями утихает вовсе.

— Говорит… Рябышев… Как меня слышите? Кто у аппарата?..

— Я — Попель. Слышу слабо… Снова треск, писк, потом довольно отчетливо:

— Благодарю за успешные действия… за доблесть и геройство…

Что за чепуха! Разговор едва налаживается, а тут — благодарность. Да высокопарно — «доблесть и геройство». Не совсем по-рябышевски.

Радостное возбуждение уступило место тревожной настороженности.

А в наушниках все тот же с трудом различимый голос:

— Где ты находишься?.. Каковы планы?.. Удивительно, что Рябышев задает такие вопросы. Не ответив на них, я сам начинаю спрашивать: