— Назови мне командиров, которые стоят возле тебя. Если это Дмитрий Иванович, он не обидится на такие вопросы, поймет меня. Разговор принимает совсем нелепый характер. Голос в наушниках повторяет:

— Где ты находишься?.. Каковы планы?.. Я добиваюсь своего:

— Кто стоит возле тебя? Назови три фамилии… Голос моего собеседника слабеет. Он произносит какие-то фамилии. Я слышу окончания «ов», но — убей бог — не могу разобрать ни одной.

— Повтори еще раз…

В нагретой июньским солнцем машине душно. Наушники прилипают к ушам. Расстегиваю ворот гимнастерки. Лейтенант, начальник рации, стоит рядом, не дышит. И Оксен тут же. Не заметил, когда он вошел. Оксен слышит мои вопросы и молча кивает головой.

Как еще проверить — Рябышев говорит или нет? Я раздельно, по складам прошу:

— Назови марку моего охотничьего ружья…

Дело в том, что недели три назад мы с Дмитрием Ивановичем поменялись ружьями. Он дал мне свой «Зауэр три кольца». Пусть только скажет «Зауэр», и я откажусь от подозрений.

Но вместо ответа я слышу лишь треск и попискивание. Голос исчезает совсем.

Снимаю наушники, кладу их перед собой. Неужели это был Рябышев и я упустил возможность связаться с ним!

— Вряд ли, — вставляет Оксен.

— Утешаете?

— Нет, сомневаюсь. Сегодняшний полковник знает имена и фамилии почти всех наших командиров полков. Почему ваш собеседник замолчал, когда речь зашла о ружье? Почему нельзя было разобрать фамилии штабных командиров, которые — мне это доподлинно известно — отсутствуют в немецком справочнике?

— Может быть, вы и правы. Но если это был корпус, оправданья нам нет и вся наша мудрая осторожность…

— Мудрая осторожность для нас теперь дороже снарядов и бензина. А если это был Рябышев, он снова войдет в связь.

Мы вышли из машины. Вокруг стояло человек тридцать — командиры, бойцы, штатские из вновь сформированного бата льона. Они смотрели на меня, ждали, что я скажу: «Связь с корпусом налажена!». И весть эта облетит сектора, молнией дойдет до передовых окопов, секретов, дозоров. Но я сказал:

— Прошу всех разойтись, заниматься своими делами. Мы с Оксеном задержались возле машины — вдруг да снова вызовут. Я спросил начальника рации — он дежурил в момент вызова меня — знаком ли ему голос радиста. Лейтенант задумался и не совсем уверенно сказал:

— Кажется, нет. Но ведь голос иной раз так искажается…

На фронте сегодня тихо. Наверное, подходят новые части. Те, о которых говорил пленный полковник. Враг готовится к наступлению. Ему сейчас позарез нужны сведения о нас.

Когда вызывают снова в машину, я иду спокойнее, чем первый раз. Но не без волнения.

Опять в наушниках слабо различимый голос, опять фразы, которые мне теперь кажутся особенно подозрительными, опять треск или неразборчивое бормотание в ответ на мои вопросы. Тогда я отчеканиваю:

— Никакой помощи не прошу. Если ты — Рябышев, знаешь, где я, и придешь.

На этом заканчивается второй разговор.

После третьего вызова у меня не остается сомнения: это — фашистская разведка.

Я приказываю начальнику рации не отвечать ни на один вопрос, который будет задаваться от имени Рябышева или штаба корпуса. Каждый раз вызывать меня, Васильева, либо Оксена. А самим искать в эфире корпус.

Корпус мы ищем и разведкой. Она ведется непрестанно, но результаты ничтожны.

Однажды разведчики привели… полковника Плешакова и незнакомого грузного командира со «шпалами» старшего батальонного комиссара. Заросший, измученный, постаревший Плешаков рассказал невеселую историю.

Он был в том же головном отряде, что и Зарубин. Но на подходе к Птыче сошел с машины, чтобы дождаться основных сил. И вдруг на шоссе немецкие мотоциклисты. Плешаков решил пробиться к полку. Вдвоем с адъютантом прошагал десятки километров то напрямую, то в обход. Всюду были фашисты — их танки, мотоциклы, транспортеры. В этих странствиях Плешаков повстречался со своим давним знакомым, старшим батальонным комиссаром, отбившимся от кавалерийской дивизии. Тот своими глазами видел, как с юга к Дубно автоколонна везла горючее и боеприпасы. Командир дивизии повернул ее обратно. «Вы с ума сошли? — сказал он начальнику колонны. — Дубно давным-давно у фашистов». А в Дубно в это время были мы…

Подумать только: десятки машин со снарядами, патронами, гранатами, горючим вернулись, тогда как у нас и боеприпасы, и бензин, и солярка на исходе. В юго-западном секторе осталось по 10–15 патронов на винтовку. Зарубин приказал собирать кинжальные штыки от СВТ', с тем, чтобы вооружить танкистов хотя бы холодным оружием.

Я еще не слышал слова «окружение». Но сегодняшняя толпа возле радиомашины красноречивее слов говорит о настроениях.

Прежде, до Дубно, мы не знали, что делается за пределами корпуса, армии. Теперь нам не известна судьба даже собственного корпуса. Мы совершенно изолированы.

Только здесь я полностью осознал, что значило разорвать корпус, бросить его в бой по частям. С нами лишь половина автобата. Почти все дивизионные тылы вместе с их начальником остались в Ситно. Отдел политической пропаганды при мне, редакция дивизионной газеты там.

Приходится выкручиваться, мудрить, что-то придумывать. Жестокая необходимость выявляет в людях многие ценные качества, дремавшие прежде.

Полковник Смирнов не раз просил заменить его зама по тылу, вечно больного капитана Зайцева. А сейчас Зайцев — моя правая рука по всем тыловым проблемам. Хилый, скрюченный, с лицом, исполосованным склеротическими жилками, он при нехватке кухонь, при отсутствии полевой хлебопекарни наладил питание без малого пятнадцати тысяч человек. И не как-нибудь, всухомятку, а дважды в день горячая пища, всегда свежий хлеб. Склады с мукой нам достались на станции Птыча, хлеб пекут крестьянки.

Из редакции здесь ответственный секретарь, неунывающий младший политрук Глуховский. Я встречаю его повсюду. Веснушчатый, со всклокоченными черными волосами, Глу ховский выпускает рукописные листовки, сам рисует карикатуры, пишет лозунги.

Все политработники — дивизионные, полковые — в ротах. У всех в руках лопаты. Гуров правильно сказал: «Агитируем лопатой».

Надо внушить мысль: оборона никогда не бывает завершена. Вырыт окоп соединяй его с соседом, рой запасной, делай ход сообщения.

После ночного «чуда» я уверовал в хитрость. Мы готовим не только ложные окопы, но и ложные артиллерийские батареи из негодных пушек, ложные сосредоточения танков. Смотреть, как фашисты попадаются на наши приманки бомбят, обстреливают разбитые машины и без того покореженные орудийные стволы — истинное наслаждение.

В течение дня меня еще дважды вызывали к рации. С упрямой тупостью гитлеровцы повторяли провокацию.

— Благодарю за доблесть и геройство… Где находишься? Какие планы?