Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Озадачивало его лишь одно: почему Манго Сент-Джон стрелял так неметко. С двадцати шагов он наверняка выстрелил бы в голову, целясь между глаз и зная, что пуля отклонится от точки прицела не больше чем на несколько сантиметров, но пуля поразила Клинтона гораздо ниже, в грудь.
Пока Робин обкладывала рану бинтами и ватой, Зуга поднял с земли пистолет. Ствол был еще теплым, от него шел пряный запах сгоревшего пороха. Он осмотрел его и сразу понял, почему пуля Манго прошла мимо цели.
На стальной спусковой скобе виднелся синеватый подтек свежего свинца.
Манго Сент-Джон, несомненно, целился в голову, но в тот же миг Клинтон поднял пистолет к глазам, точно расположив его на линии прицела. Пуля Сент-Джона ударилась о металлическую скобу и отклонилась вниз.
Этим объяснялось и то, что пуля Клинтона прошла так высоко. Он, как менее опытный стрелок, наверняка целился противнику в грудь. Удар пули в момент выстрела подбросил пистолет кверху.
Зуга поднял глаза и отдал пистолет Типпу, который бесстрастно ждал поблизости. Типпу без слов взял оружие, развернулся и пошел через дюну следом за хозяином.
Четверо матросов перенесли Клинтона Кодрингтона на берег, воспользовавшись в качестве носилок брезентом, покрывавшим шлюпку. Сент-Джон к этому времени уже поднимался на верхнюю палубу «Гурона», а когда на «Черном смехе» соорудили тали, чтобы поднять неподвижное тело капитана, «Гурон» уже снялся с якоря и, поймав юго-западный бриз, на всех парусах мчался навстречу восходящему солнцу, охватившему его золотистым пламенем.
В последующие двадцать четыре часа Клинтон Кодрингтон, на удивление Робин, очень быстро поправлялся. Она ожидала, что у него на губах выступит кровь, что, когда пробитое легкое сожмется, ему станет больно дышать. Через каждый час она, склонившись над койкой, стетоскопом прослушивала его грудь, пытаясь уловить свистящее дыхание, бульканье крови, сухое трение легкого о ребра, но эти симптомы не обнаруживались. Это ее озадачивало.
Для пациента с пулей в грудной клетке Клинтон был необъяснимо жизнерадостен. Он жаловался только на онемение под левой подмышкой и слабую подвижность руки и усердно давал советы своему доктору.
— Вы, разумеется, пустите мне кровь? — спрашивал он.
— Нет, — коротко ответила Робин, обмывая кожу вокруг раны, и посадила его, чтобы перевязать грудь.
— Нужно выпустить по крайней мере пол-литра, — настаивал Клинтон.
— Разве вы мало потеряли крови? — с шутливой угрозой спросила доктор, но он остался неустрашим.
— Во мне полно мертвой черной крови, которую надо удалить. — Клинтон указал на огромный синяк, расползавшийся по груди, как темное растение-паразит по гладкому белому стволу. — Вы должны пустить мне кровь, — не отставал капитан, ибо всю сознательную жизнь его пользовали корабельные лекари. — Если вы не пустите, наверняка начнется лихорадка.
Он показал Робин внутреннюю поверхность локтя. Голубые вены были тут и там испещрены тонкими белыми шрамами — следами предыдущих кровопусканий.
— Мы живем не в темные века, — язвительно сказала Робин. — Сейчас 1860 год.
Она уложила его на подушку и накрыла серым корабельным одеялом. Она понимала, что при такой ране у него скоро начнется тошнота с дрожью и ознобом. Но ему не становилось хуже, и в последующие двадцать часов он продолжал с койки командовать кораблем и злился на то, что доктор держит его в постели. Робин, однако, знала, что пистолетная пуля находится у него внутри и что последствия должны быть тяжелейшими. Она жалела, что не придуман метод, позволяющий хирургу точно установить местонахождение инородного тела, проникнуть в грудную клетку и удалить его.
В этот вечер доктор заснула в веревочном кресле возле его койки. Ее разбудил стон — он просил пить. Она поднесла к его губам эмалированную кружку с водой и обратила внимание, что кожа у него стала сухой и горячей. Наутро все опасения Робин подтвердились.
Клинтон лежал в полубреду, его терзала жестокая боль. При малейшем движении он стонал и кричал. Глаза провалились в ямы сливового цвета, язык покрылся толстым белым налетом, губы пересохли и потрескались. Капитан отчаянно просил пить, с каждым часом жар усиливался, словно стремясь прожечь его тело насквозь. Он беспокойно метался на узкой койке, скидывая одеяла, которыми она его накрывала, и в горячке всхлипывал от боли. Дыхание с хрипом вырывалось из опухшей посиневшей груди, глаза лихорадочно блестели. Робин сняла повязку, чтобы протереть его тело холодной водой, и увидела, что на бинтах появилось лишь немного светлой жидкости, отвратительный запах ударил ей в ноздри. Оно было ужасающе знакомым, зловонное дыхание самой смерти.
Рана сократилась, но корочка, покрывавшая ее, была такой тонкой, что лопнула при первом неосторожном движении Клинтона. Из нее вытекла капля густой жидкости, по цвету напоминавшая взбитое яйцо. Запах стал сильнее. Это был не тот гной, который сопровождает выздоровление, а злокачественный, такой, какого она и боялась.
Доктор осторожно промокнула гной, холодной морской водой обтерла грудь и горячую опухшую подмышку. Синяк расплылся еще больше и изменил цвет, став темно-синим, как грозовая туча, с серо-желтым оттенком, по краям ядовито-розовым, как цветок из сада самого дьявола.
Особенно чувствительной была одна точка, под лопаткой. Когда она коснулась ее, раненый закричал, мелкие капли пота выступили на лбу и среди тонкой золотистой щетины небритых щек.
Робин сменила повязку и влила в пересохшие губы четыре грамма лауданума, смешанного с дозой теплой каломели. Приняв лекарство, он впал в беспокойный сон.
— Еще двадцать четыре часа, — громко прошептала доктор, глядя, как Клинтон мечется и что-то бормочет. Она так часто видела это! Вскоре гной, накапливаясь в груди вокруг пули, распространится по всему телу. Она ничего не могла сделать, проникнуть в грудную клетку еще никому не удавалось.
В каюту вошел Зуга. В молчании брат остановился за спинкой стула и тихонько положил руки ей на плечи.
— Ему лучше? — тихо спросил он.
Робин покачала головой. Зуга кивнул, словно ничего другого не ожидал.
— Тебе нужно поесть. — Он протянул
