посмеивался у своего пулемета, трезвый как стеклышко после недельного запоя, и, когда враги ринутся на него со всех сторон, Брандт встанет и выпустит на круг последний диск, и я всей душой желал, чтобы они не сразу накрыли его ручной гранатой, а успели его разглядеть, как и он их тоже, — не то это будет неприметный, обидный конец, а вовсе не то, что он для себя задумал.

И тут я увидел офицера и с ним четырех солдат. Они бежали по склону наискосок, чтобы стрелять в Брандта с северной стороны. Лица у них были белые, как сталь в свете солнца; казалось, на бегу они что-то кричат, широко разевая рты, а офицер все время размахивал пистолетом.

Но Брандт уже заметил их и повернул пулемет вправо, откатив в сторону мешавший ему камень, и пулемет дал плотную длинную очередь, и в ту же секунду с плотины бросили первую ручную гранату. Она не долетела до цели, но вторая легла уже ближе, и мы видели, как Брандт, обернувшись, сорвал со своей гранаты предохранительное кольцо. Он бросил ее левой рукой, а правой не выпускал ствол пулемета, и тут прямо перед ним разорвалась еще одна граната, которую бросили уже со склона.

Он исчез в облаке взметенной земли и камней, и, когда мы снова его увидели, он стоял на коленях, и казалось, будто он кашляет. Он шарил по земле руками, пытаясь отыскать остальные гранаты, но явно не мог их найти и, оставив это, схватил пулемет и, приподняв, повернул, но тут, видно, его сразило несколько пуль, и он упал на спину и снова встал, и мы видели, как он пытался повернуть пулемет против тех четверых, которые шли на него справа, и я рванул к себе руку Герды… и мы побежали без оглядки, пока, задыхаясь, со стоном в груди не повалились ничком на землю в роще одним километром дальше.

Было тихое, сырое, холодное апрельское утро. Птицы еще не проснулись. И выстрелов тоже больше не было слышно. Только все время гудело и потрескивало в ушах. И гулко стучала кровь.

На самых крупных березах, тех, которые под сенью невысоких холмов были обращены к югу, уже появились крошечные блестящие почки, покрытые мягким, как шелк, пушком.

Солнце всплывало все выше и выше, и мы увидели, как от земли начал подниматься пар.

12

— Слышишь ты что-нибудь?

— Нет.

— Ты думаешь, они оставили погоню?

— Нет, теперь они ее не оставят. Они ведь скольких солдат потеряли.

— Значит, надо идти дальше.

— Да.

— Я сейчас. Еще только несколько минут. Не могу идти. Даже встать и то не могу.

Она лежала на спине во влажном мху, часто и хрипло дыша; губы ее посинели, точно от холода.

Я уже успел подняться, но теперь снова сел, прижавшись грудью к коленям, и начал раскачиваться взад-вперед, стараясь умерить стук сердца.

— Неужели они взяли его живым?

— Ни в коем случае. Он ведь все продумал заранее. Помнишь фотографию?

— Да. Если так, мы ничем не могли помочь.

— Да, — подтвердил я, — ничем. Разве что нам удалось бы убить еще нескольких солдат, но вместо каждого убитого немцы прислали бы сюда по дюжине новых.

— И все же…

— О чем ты толкуешь, — сказал я, — сейчас нам нужно бежать отсюда, пока они не собрались с силами.

— А ты убежден, что они знают, где мы сейчас?

— Понятия не имею. Возможно, они давно уже следили за Брандтом и случайно нагрянули как раз тогда, когда мы были у него. Но надежда на это слабая.

— И все же…

— О чем ты?

— Может быть… если бы мы остались там, внизу, может быть, нам удалось бы… я хочу сказать: ведь они одолели его с помощью тех двоих, что взобрались на плотину.

— Ну как, полегчало тебе? — спросил я, поднимаясь на ноги.

Я помог ей встать, и после мне пришлось слегка поддержать ее, потому что она шаталась и хотела снова опуститься на землю. Слабо улыбнувшись, она сделала несколько шагов, точно ребенок, который учится ходить. Я пошел за ней и смахнул с нее травинки, и она медленно побрела дальше, неуверенно пробираясь между деревьев.

— Господи, — пробормотала она, — так вот бывает, когда первый раз в жизни встаешь на коньки.

— Ничего, пройдет. Ты только не волнуйся.

Что-то в моем голосе заставило ее резко обернуться, и ее лицо словно бы затопила волна страха, а когда страх схлынул, я увидел, что она стоит передо мной бледная, как мел, поникшая, неживая.

— Слушай! — В ее голосе прозвучало такое глухое отчаяние, что у меня сжалось сердце.

— Да.

— Ты веришь, что мы?..

— О чем ты?

У нее подгибались ноги, и вся она вдруг как-то обмякла и отяжелела.

— Нет, ничего, — пробормотала она. — Просто мне вдруг померещился… песчаный ров. А сейчас уже легче. Мне сейчас хорошо. А ты уверен, что мы не сбились с пути?

— Да. Мы не можем сбиться. Вот лесная опушка, и нам велено идти краем леса, пока мы не обогнем гору с юга.

— Он упомянул про какой-то хутор.

— Неважно, мы пойдем прямо на восток.

Она вдруг резко встала и схватилась за карман:

— Где пистолет?

— Ты что, потеряла его?

— Да… не знаю…

— Как так?

— Боюсь, что я забыла его… там, когда мы побежали…

Мы молча побрели дальше. Но она вдруг снова остановилась и обернулась ко мне.

— А что, если они его найдут?

— Иди, не останавливайся, — сказал я, оглянувшись назад, — одно из двух: или они знают, что мы были с Брандтом, и тогда они вот-вот явятся сюда. Или же они этого не знают, тогда им и в голову не придет шарить по земле.

Природа вокруг становилась все более дикой, пейзаж — унылым, и нигде не было видно людей. Огромные глыбы камней, болота, сухие горные луга, белые нетронутые березовые рощи. Чтобы не оставлять следов, мы обходили низины, где длинными узкими полосами еще лежал снег. Временами мы слышали, как снег осыпался с трав, и казалось, при этом земля испускает глубокий вздох… И всякий раз мы вздрагивали и искали глазами друг друга.

Мы уже не стыдились своего страха. И он нас не отпускал. Оба мы знали, что он поселился в нас, и довольно мельчайшего повода, чтобы он вспыхнул ярким огнем. Мы были одни, нам не от кого было таиться, и целая вечность отделяла нас от того утра, когда нас вели на расстрел, от тех мгновений у горной хижины, в картофельном погребе и