Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это песочник, — сказала Герда, словно бы ничуть не удивившись моему появлению, — видно он хворый. Только я не знаю, что с ним… Нашел хутор?
— Да, — ответил я, подойдя к ней. — А как твоя нога, идти сможешь?
Она рассеянно кивнула, прижав птицу к своей щеке.
— Как ты думаешь, можно мне взять ее с собой?
— Спрячь ее в карман, — сказал я.
Я помог ей уложить птицу во внутренний карман, туда, где прежде был револьвер, потом дал ей в руки палку и обхватил ее за пояс.
Она застенчиво улыбнулась и высвободилась из моих объятий.
— Так ты задавишь птицу, лучше возьми меня под руку.
Герда была вся какая-то притихшая и, пока мы шли вдоль подножия горы, ни разу не оглянулась назад. На лице ее выступил легкий ровный румянец, она шагала и улыбалась, не раскрывая рта, и все же она была какая-то далекая и печальная, словно отрешилась от всего на свете. Временами она останавливалась и распахивала куртку, чтобы птица могла дышать.
— Чем бы ее покормить? — спросила она.
— У нас с собой хлеб, а на хуторе есть консервы.
Мы сделали привал у ручья. Герда опустилась на колени и поднесла к нему песочника. Тот чуть-чуть поводил клювом в воде, но непохоже было, что он пил.
— Видишь, на нем уже весенний наряд, — сказала она, — заметил ты черное пятно на брюшке? Наверно, он совсем недавно сюда прилетел и в пути что-то себе повредил.
— Снаружи вроде ничего не видно, — сказал я, — может, он просто, не найдя корма, ослаб.
Она кивнула и снова спрятала птицу в карман.
— Наверно, так оно и есть. Или же он хворый. Он ведь лежал в кустах среди камней. А хворая птица или зверь всегда прячется от всех.
Этот последний крохотный отрезок пути занял у нас почти два часа, но Герда ни разу не пожаловалась на боль, а только все время тревожилась о птице. Я притворялся, будто это меня раздражает, и слегка посмеивался над ней.
— Тише, — сказала Герда, — не разбуди ее.
Нам пришлось развязать башмачный шнурок, потому что лодыжка распухла еще больше прежнего. Герде было невмоготу брести, волоча тяжелый башмак, и я отдал ей автомат, а сам сколько мог нес ее на себе. Всякий раз, когда я подсаживал Герду к себе на спину, у моего уха раздавался сиплый писк песочника. Солнце уже клонилось к закату, и, пробираясь сквозь заросли кустарника, скрывавшего обвалившуюся изгородь, мы видели, как огромный, тяжелый огненный шар повис на гребне горы, прямо под нами.
Уложив Герду на кровать, я снял с ее ног ботинки. Она захотела взять к себе птицу, и я приготовил тюрю из хлеба и воды и принес ей на блюдце. Но песочник не стал есть, и я поспешно вышел на кухню, чтобы только не видеть огорченного лица Герды. Я порылся в шкафу, где стояли консервы, надеясь найти что-нибудь не очень соленое: я знал, что Герда захочет во что бы то ни стало выходить птицу. Мы пытались кормить ее рыбными тефтелями и тушенкой, но все было напрасно: песочник только жался к Герде и устало моргал.
Разыскав на кухне полотенце, я сделал Герде новую перевязку. Лодыжка посинела, под горячей набрякшей кожей напряженно пульсировала кровь.
— Больно тебе?
— Когда лежу, не больно.
— Может, к утру все пройдет, — сказал я.
Положив птицу на соседнюю кровать, Герда взглянула на меня.
— Разве не опасно оставаться здесь на ночь? Еще немного, и я смогу идти дальше.
— Скоро стемнеет, — сказал я, — на сегодня они уже прекратили погоню, если вообще намерены ее продолжать. Наверно, они думают, что мы уже давным-давно на той стороне. Когда стемнеет, я затоплю печь и приготовлю ужин. А сейчас еще могут увидеть дым.
— Что-то у тебя не сходятся концы с концами…
— Просто я стараюсь все предусмотреть.
— Но если взойдет луна, тогда ведь дым будет виден?
— Луна взойдет не скоро.
Я пошел к двери.
— Ты куда?
— Просто хочу выйти немного осмотреться кругом. С задней стороны дома есть взгорок.
— Ты ненадолго?
— Только на минутку.
Я посмотрел на нее. В глазах ее не было страха, не было пелены, такой же, как у песочника, лежавшего на кровати, и я подошел к ней, зная, что никогда не оставлю ее и всегда буду с ней — в лесу ли, в лощине, у границы или на той стороне, где наша жизнь пойдет дальше. Я готов бы поклясться в этом.
Она поняла это и схватила меня за руку.
— Чем кончилось дело в тот раз, — зашептала она, — успел ты предупредить остальных?
Я кивнул и сел на край постели.
— Да, я предупредил их.
— А потом ты побежал?
— Да.
— А тех что, схватили?
— Их застрелили на улице, я же тебе говорил.
— Ты в этом не виноват!
— Нет.
— И все равно…
— Да, — сказал я, — все равно мне кажется, будто я виноват… только потому, что остался жив. Словно я предал их тем, что не был убит.
— Но тебя же взяли немцы. И вообще…
— Знаю. Я был уже в могиле, но теперь я снова живу и снова мне кажется, будто я…
— Глупости, — сказала она.
— Да, наверное.
Я опять пошел к двери и подумал: всякий, кто поначалу пытается от чего-то уйти, впоследствии считает себя предателем и ненавидит тех, кто, как ему кажется, заметил его предательство. Я любил Герду, но в ту минуту я не смел встретиться с ней глазами и, взяв автомат, вышел из дома и зашагал к взгорку позади хутора.
Медленно сгущались сумерки; за лесом, на западе, небо окрасилось в голубые, зеленоватые и розовые тона. Лемминг зашелестел в траве у моих ног. А так ни звука — только легкий, сухой треск: может, в ракитнике шумел ветер.
Я вдруг испугался, как бы с ней не случилось чего-нибудь, и побежал назад, к хутору.
— Ты что? — встрепенулась она, резко приподнявшись в постели.
Я положил автомат на пол под амбразурой и вышел на кухню.
— Ничего. Сейчас затоплю печь.
Рядом с плитой лежала груда березовых поленьев, и, как только дрова запылали, я вышел во двор — взглянуть, не виден ли дым. Кругом уже стояла сплошная мгла, и только слабый запах горелой сажи выдавал присутствие людей в доме.
Нарезав мясо кусками, я поджарил их и отнес Герде в постель. Бутерброды,