якобинцы", благодаря которой гаитянская революция 1791-1804 гг. стала известна широкому кругу читателей. С тех пор истории работорговли и атлантического рабства отошли от чистого дискурса виктимности. Появилась живая, пульсирующая "черная Атлантика".

Атлантика как пространство взаимодействия также более интенсивно изучена и более ярко представлена для раннего нового времени, чем для XIX и XX веков. Историческая торговля людьми и товарами стала заметна в квадрате, образованном двумя Америками, Европой и Африкой, как и контекст отношений принуждения и идей свободы, революций и новых колониальных идентичностей. Целые национальные истории были по-новому интерпретированы в атлантическом и имперском контексте; например, ирландцы, самодостаточная островная нация, стали (часто неохотно) пионерами глобализации. Для историков остается серьезной проблемой интеграция британской, пиренейской и африканской Атлантики: что характерно для каждой из этих частичных систем? Как их можно связать и понять в более высоком единстве? Что это будет за единство, если учесть, что Атлантика - как и другие океаны, но в отличие от экологически вполне однородного кольца малого Средиземноморья - не образует естественной арены истории, "театра" в понимании Карла Риттера? Этот порождает целый поток других вопросов. Насколько далеко простирается "атлантическое пространство" во внутренние районы континента? Доходит ли оно до Миссисипи, где плавно начинается Тихоокеанский регион? (На примере Семилетней войны, которую в Америке и в британской имперской перспективе называли "Франко-индейской войной", было показано, насколько тесно были связаны между собой события в центре Европы и события в глубине Америки). Или мы должны придерживаться идеи широких прибрежных полос и проводить четкое различие между "морским" и "континентальным", так что есть Франция, ориентированная вовне, и Испания, ориентированная внутрь (Нант против Лиона), (Кадис или Барселона против Мадрида), или космополитичная Новая Англия и интровертный Средний Запад? Разве Сицилия не ближе к Северной Америке, чем к Африке, с точки зрения истории миграции? Не следует ли рассматривать Италию как часть атлантического пространства миграции и социализации, по крайней мере, в период между 1876 и 1914 годами, когда четырнадцать миллионов итальянцев уехали в Северную Америку, Аргентину и Бразилию?

В XIX веке Атлантика и Тихий океан были подвержены разным тенденциям. "Мирный" океан переживал фазу интеграции во всех сферах, а две стороны Атлантики отдалялись друг от друга и в реальности, и в сознании людей. Работорговля, в рамках которой осуществлялись наиболее важные сделки через Атлантику раннего нового времени, достигла пика в 1780-х годах, а затем начала снижаться, сначала постепенно, а в 1840-х годах - более резко. Примерно после 1810 года поток рабов направился в основном в Бразилию и на Кубу; США и британские страны Карибского бассейна вышли из торговли. Айра Берлин показал, что к середине XVIII века рост плантаций сузил жизненный мир североамериканских рабов и все больше отрывал их от более широкого атлантического мира, который он называет «космополитическим». Вторым переломным моментом стала независимость Испанской Америки от Испании в 1826 году и Бразилии от Португалии в 1823 году (под властью сына португальского короля), что привело к разрыву множества старых имперских связей. В декабре 1823 года президент США Джеймс Монро провозгласил одноименную доктрину, которая, хотя и была вызвана конкретными проблемами во внешней политике, стала сигналом к отходу от Атлантики и переориентации на запад, в глубь континента. Последующие тенденции вплоть до 1890-х годов создают впечатление, что после разрыва, достигшего в 1860-х годах кульминации в виде Гражданской войны в США и французской интервенции в Мексике, европейцы и американцы вновь сблизились, но с большими колебаниями. Лишь массовая эмиграция, начиная с 1870-х годов, а также инновации в области транспортных технологий заставляют уточнить мнение о том, что Атлантика в XIX веке была ничуть не теснее, чем в густонаселенную эпоху революций.

 

Континентальные пространства

Континентальные массивы суши менее приспособлены к быстрым и интенсивным контактам, чем водные пространства. В доиндустриальных условиях преодолевать большие расстояния на корабле было быстрее и удобнее, хотя и не всегда безопаснее, чем на спине лошади или верблюда, в карете или санях, на собственных двух ногах или ногах перевозчиков седанов. Европа в этом отношении была исключением. Благодаря развитому побережью, обилию гаваней и судоходных рек путешествия на кораблях здесь играли гораздо большую роль, чем в других частях света. Но при этом удалось совместить технические преимущества наземного и водного транспорта - так, как это произошло в других местах только в Японии с ее 28 тыс. км береговой линии. Неисчерпаемый и легко идеологизируемый вопрос о том, что общего и что не общего у Европы с другими (якобы совершенно разными) цивилизациями, должен интересовать историков меньше, чем деление континента на регионы, границы которых редко совпадают с границами политических образований. Другой распространенный образ Европы заключается в том, что она, как никакая другая часть света, сочетает в себе единство и разнообразие. Но как организовано это единство и как следует называть его элементы? От Иоганна Готфрида Гердера и его последователей в начале XIX века происходит романтическая триада, которая применяется к истории народов: "латино-германо-славянский". В пропаганде Первой мировой войны она еще звучала, а нацисты впоследствии возродили ее в крайней форме.

Региональные группировки национальных государств по сравнению с этим выглядят беспроблемными. Но даже для безобидно звучащей "Скандинавии", о которой Плиний Старший упоминал уже в своей Historia naturalis, сомнительно, что ее региональная целостность может считаться само собой разумеющейся для XIX века. Концептуального разделения на северную и восточную Европу не существовало до XIX века, когда Россия была перенесена с "севера" на "полуазиатский" восток. Предпосылкой для формирования скандинавской идентичности стал окончательный крах шведских великодержавных амбиций с исчезновением польско-литовского двуединого государства в 1795 году и потерей Великого княжества Финляндского царской империей в 1809 году. Скандинавизм", возникший около 1848 г. в узких политических и интеллектуальных кругах, не смог преодолеть зарождающийся национализм шведов, датчан и норвежцев. В 1864 году Швеция не проявила скандинавской солидарности по отношению к германо-датской войне. А Норвегия, которую шведы отняли у датчан в 1814 году, стремилась к государственности, которой добилась в 1905 году. Финляндия, которая в языковом отношении отделена от трех других стран и имеет шведский язык в качестве второго языка, существует как независимое государство только с 1917 года. Скандинавское самосознание получило широкое распространение в регионе только после Второй мировой войны. Сегодня все четыре страны называют себя "скандинавскими", в то время как наблюдатели из-за пределов региона обычно включают Финляндию в понятие «Скандинавия».

Если правильное слово для обозначения такого четко очерченного региона, как Скандинавия, вызывает такие трудности, то что можно сказать о концептуальной точности и стабильности других повседневных