система. Причем, разумеется, именно из-за способности к исполнению желаний и к утешению, в чем вам угодно видеть признак ее иллюзорности. С учетом затруднительности постижения реальности – сомнительно даже, что нам вообще доступно ее познание – давайте все-таки не упускать из вида, что человеческие потребности тоже составляют частицу действительности, притом важную, которая нас особенно близко задевает.

Другое преимущество религиозного учения я вижу в той его особенности, которая вас, похоже, сильнее всего смущает. Оно оставляет место для уточнения и сублимации понятий, когда из этих последних удаляются почти все следы примитивного и инфантильного мышления. Остается система идей, уже не вступающих в противоречие с наукой и не поддающихся опровержению с ее стороны. Эти преображения религиозного учения, осуждаемые вами за половинчатость и компромиссность, позволяют избежать разрыва между необразованной массой и философствующим мыслителем, поддерживают общность между ними, столь важную для сохранения культуры. Тогда нечего бояться исхода, когда человек из народа узнает, что верхние слои общества «уже не верят в бога». По-моему, я доказал, что все ваши усилия сводятся к попытке заменить испытанную и в аффективном отношении ценную иллюзию другой, не прошедшей испытания и аффективно безразличной».

Не стану уверять, будто меня не затронула эта критика. Я знаю, как трудно уберечься от иллюзий; возможно, надежды, в которых я признался, тоже иллюзорны. Но на одном различии я настаиваю. Мои иллюзии – не говоря уж о том, что за отказ их разделить не последует никакой кары, – не столь неисправимы, как религиозные, не имеют свойств бредовых видений. Если опыт покажет, – не мне, а другим после меня, думающим схожим образом, – что мы ошибались, то мы откажемся от своих надежд. Так что примите мою попытку за шаг в этом направлении. Психолог, не обманывающийся насчет того, как трудно ориентироваться в нашем мире, пытается судить о развитии человечества в свете той крупицы знаний, которую он приобрел при изучении психических процессов индивида за время его развития от детства до зрелости. При этом напрашивается взгляд на религию как на нечто, сходное с детским неврозом, и психолог достаточно оптимистичен, чтобы предположить, что человечество преодолеет эту невротическую фазу, подобно тому как многие дети вырастают из своих, по сути сходных, неврозов. Такое понимание, выведенное из индивидуальной психологии, возможно, окажется недостаточным; их приложение ко всему человеческому роду будет неоправданным, а мой оптимизм – необоснованным. Соглашусь с вами, что все здесь сомнительно. Но часто не можешь удержаться от высказывания своих мнений и извиняешь себя тем, что не выдаешь их за неопровержимую истину.

Позвольте подробнее остановиться на двух пунктах. Во-первых, слабость моей позиции не означает усиления вашей. По-моему, вы отстаиваете проигрышное дело. Мы можем сколь угодно часто подчеркивать, что человеческий разум бессилен в сравнении с нашими влечениями – и будем правы. Но есть все же что-то необычное в этой слабости; голос разума тих, но не умолкает, пока не добьется, чтобы его услышали. В конце концов, хотя его снова и снова отвергают, он добивается своего. Это одно из немногочисленных обстоятельств, питающих наш оптимизм относительно будущего человечества, но даже само по себе оно много что значит. На нем можно строить еще и другие надежды. Превосходство разума лежит в отдаленном, очень отдаленном будущем, однако оно все-таки, по-видимому, достижимо. Поскольку разум, как можно предвидеть, ставит те же цели, осуществления которых вы ожидаете от вашего бога (в человечески возможной мере, естественно, насколько допускает внешняя реальность, Ананке[91]), – а это любовь к ближнему и ограничение страданий, – то мы вправе сказать друг другу, что наше противоборство лишь временное и вполне возможно договориться. Наши упования одинаковы, только вы нетерпеливее, требовательнее и – почему я не должен этого говорить? – корыстнее, чем я и мои единомышленники. Вы хотите, чтобы сразу после смерти начиналось блаженство, требуете невозможного и не намерены отказываться от притязаний индивидуальной личности. Наш бог Логос[92] осуществит из этих желаний только те, которые допустимы внешней по отношению к нам природой, но происходить это будет постепенно, в необозримом грядущем и для новых детей человеческих. Вознаграждения для нас, тяжко страдающих при жизни, не предусмотрено. На пути к этой далекой цели вашим религиозным учениям придется пасть, пускай даже первые попытки окончатся неудачей или пускай первые их замены окажутся нестойкими. Вы знаете, почему так случится: в конечном счете ничто не может противостоять разуму и опыту, а религия слишком явно противоречит обоим. Очищенные религиозные идеи тоже не избегнут этой судьбы, тщетно стараясь сберечь что-либо от утешительности религии. Разумеется, если ограничиться верой в какую-то возвышенную духовную инстанцию, чьи свойства неопределимы, а цели непознаваемы, то идеи станут неуязвимыми для научной критики, но тогда они покинут область человеческих интересов.

Теперь второе: обратите внимание на различие вашего и моего отношения к иллюзиям. Вы обязаны всеми своими силами защищать религиозную иллюзию; когда она обесценится, – а ей поистине достаточно многое угрожает, – ваш мир рухнет, вам не останется ничего, кроме отчаяния по поводу культуры и по поводу будущего человечества. От этих уз, от этого бремени я и мои соратники свободны. Поскольку мы готовы отказаться от изрядной части своих инфантильных желаний, то сумеем пережить, если некоторые из наших ожиданий окажутся иллюзиями.

Воспитание, избавленное от гнета религиозных учений, мало, пожалуй, изменит психическую сущность человека. Наш бог Логос, кажется, не столь уж всемогущ, он может исполнить лишь часть того, что обещали его предшественники. Если нам придется в этом убедиться, мы смиренно примем такое положение дел. Интерес к миру и к жизни мы не утратим, ведь у нас имеется твердая опора, которой вам недостает: мы верим в то, что наука в труде и исканиях способна познать реальность мира, благодаря чему мы станем сильнее и сможем устроить свою жизнь. Если эта вера – иллюзия, то мы в одинаковом положении с вами, однако наука своими многочисленными и плодотворными успехами дала нам доказательства того, что она не иллюзия. У нее много открытых и еще больше тайных врагов среди тех, кто не может ей простить, что она обессилила религиозную веру и грозит ту опрокинуть. Ей ставят на вид, что она мало чему нас научила, зато несравнимо больше оставила непроясненным. Но при этом забывают, как она молода, как затруднены были ее первые шаги и как исчезающе краток отрезок времени, истекшего с тех пор, как человеческий разум окреп для решения научных задач. Не допускаем ли мы все одинаковую ошибку, кладя в основу своих суждений слишком короткие отрезки времени? Нам следовало бы брать