Все сказанное мною здесь об истинности религий не нуждается в психоанализе; задолго до его зарождения все это было сказано другими. Если применение психоаналитического метода позволяет получить новые доводы не в пользу истинности содержания религиозных верований, tant pis[73] для религии, но ревнители веры смогут с тем же правом пользоваться психоанализом, чтобы сполна воздать должное аффективной значимости религиозных учений.

Итак, продолжим нашу защиту. Религия, безусловно, принесла человеческой культуре немалую пользу, сделала много для усмирения асоциальных влечений – много, но недостаточно. На протяжении тысячелетий она правила человеческим обществом и располагала временем показать, на что она способна. Если бы ей удалось облагодетельствовать большинство людей, утешить их, примирить с жизнью и сделать носителями культуры, то никому не пришло бы на ум стремиться к изменению текущих обстоятельств. Но что мы видим вместо этого? Что пугающе большое число людей недовольно культурой и несчастно внутри нее, ощущает ее как ярмо, которое надо стряхнуть; что недовольные либо кладут все силы на изменение этой культуры, либо заходят в своей вражде к культуре до полного нежелания иметь с нею дело или соглашаться на ограничение влечений. Нам возразят здесь, что такое положение объясняется как раз тем, что религия отчасти утратила свое влияние на человеческие массы именно вследствие прискорбного воздействия развития науки. Запомним это признание вместе с его обоснованием, чтобы использовать его позднее для наших целей. Однако упрек науке не имеет силы.

Сомнительно, чтобы люди в эпоху неограниченного господства религиозных учений были в целом счастливее, чем сегодня; нравственнее они явно не были. Им всегда удавалось обращать религиозные предписания вовне и тем самым расстраивать намерения этих предписаний. Священники, обязанные наблюдать за религиозным послушанием, шли людям навстречу. Действие божественного правосудия неизбежно умалялось благостью божества: люди грешили, потом приносили жертвы или каялись, после чего были готовы грешить снова. Русская душа отважилась сделать вывод, что грех есть необходимая ступень к наслаждению всем блаженством божественной милости[74], то бишь что грех фактически богоугоден. Не секрет, что священники могли поддерживать в массах религиозную покорность только ценой немалых уступок человеческой природе с ее влечениями. В итоге решили, что лишь бог силен и благ, а человек слаб и грешен. Безнравственность во все времена находила в религии не меньшую опору, чем нравственность. Если религия не может добиться лучшего в своих усилиях дать человечеству счастье, культурно его подчинить[75] и нравственно обуздать, то неизбежно встает вопрос, не переоцениваем ли мы ее необходимость для человечества и мудро ли мы поступаем, опираясь на нее в своих культурных запросах.

Задумаемся над недвусмысленной сегодняшней обстановкой. Мы уже выслушали признание, что религия лишилась привычного ранее влияния на людей (речь идет о европейской христианской культуре). Дело не в том, что ее обещания сделались менее заманчивыми, а в том, что в глазах людей они уже не выглядят достойными прежнего доверия. Согласимся, что причина этой перемены – быть может, имеются и другие – в том, что упрочился дух научности в верхних слоях человеческого общества. Критика подточила доказательную силу религиозных документов, естествознание выявило их заблуждения, сравнительные исследования обнажили фатальное сходство принятых у нас религиозных представлений с духовной продукцией примитивных народов и эпох.

Научный дух способствует появлению особой установки по отношению к повседневным делам и событиям, но перед явлениями религии он на некоторое время останавливается, колеблется, а затем наконец переступает через порог. Этот процесс нельзя прекратить, чем больше людей приобщается к сокровищам знания, тем шире распространяется отпадение от религиозной веры – поначалу от ее самых устаревших и вызывающих неприятие форм, а потом и от основополагающих предпосылок. Американцы, устроившие «Обезьяний процесс» в Дейтоне[76], одни из всех показали себя последовательными. Везде в других местах неизбежный переход совершается половинчатыми и неискренними мерами.

От образованных людей и от тех, кто занят духовным трудом, культуре почти нечего опасаться. Замещение религиозных мотивов культурного поведения иными, мирскими, происходит у них без сучка и задоринки; кроме того, они по большей части сами являются носителями культуры. Иначе обстоит дело с огромной массой необразованных и угнетенных: они имеют все основания быть врагами культуры. Пока они не выяснили, что в бога больше не верят, все хорошо. Но они непременно это узнают, даже если мое сочинение не будет опубликовано. Они готовы принять результаты научного мышления, причем без того изменения, которое должно производиться в человеке этим мышлением. Нет ли здесь угрозы того, что враждебность этой массы к культуре обрушится на слабину в строгом облике их повелительницы? Если человек не смеет убивать ближнего только потому, что это запрещено Господом, тяжко карающим за преступление в земной или другой жизни, если становится известно, что никакого Господа нет и наказания бояться нечего, то я, разумеется, убью ближнего без колебаний, и удержать меня от этого сумеет только светская власть. Итак, либо опасную массу подчиняют строжайшей опекой и никоим образом не допускают всякую возможность ее духовного развития, либо отношения между культурой и религией подлежат основательной ревизии.

VIII

Можно было бы посчитать, что на пути осуществления этого последнего предположения не возникнет никаких серьезных затруднений. Да, в таком случае придется от чего-то отказаться, но приобретений взамен будет, возможно, больше, и мы избежим немалой опасности. Но люди отшатываются в страхе, словно культура подвергнется тогда еще большей опасности. Когда святой Бонифаций Кредитонский[77] срубил дерево, почитавшееся саксами как священное, очевидцы ожидали какого-то страшного события, кары за святотатство. Однако ничего не случилось, и саксы приняли крещение.

Если культура выдвигает требование не убивать соседа, которого человек ненавидит, который стоит на его пути к завладению имуществом или которому он завидует, то это явно делается в интересах человеческого общежития, иначе попросту невозможного. В самом деле, убийца навлек бы на себя месть близких убитого и глухую зависть остальных, ощущающих не менее сильную внутреннюю склонность к подобному насильственному деянию. Он поэтому недолго бы наслаждался своей местью или награбленным добром, поскольку ему самому грозила бы скорая гибель. Даже оградись он от одиночных врагов незаурядной силой и осторожностью, такой человек неизбежно потерпит поражение от союза слабейших. Если бы такой союз не сложился, убийства продолжались бы без конца, и в итоге люди взаимно истребили бы друг друга. Между отдельными индивидами царили бы нравы, которые на Корсике до сих пор еще существуют между семействами, а в остальном мире сохраняются только между народами. Одинаковая для всех небезопасность жизни сплачивает людей в общество, которое запрещает индивиду