полна энтузиазма, я говорю, что должна посоветоваться с Робертом, но это скорее pour la forme[217]. Итак, судьба Вики решена.

29 июня. Вечер проходит превосходно благодаря Роузову канадцу. Он приводит с собой симпатичного приятеля-американца, мы ужинаем в экзотическом и дорогом ресторане, где полно знаменитых литераторов и театральных деятелей. Приятель-американец шутит, что, насколько он понимает, я написала книгу, но он не станет из-за этого думать обо мне хуже, а позже спрашивает название книги, деловито записывает его на программке и кладет ее в карман.

Нас везут в «Беркли»[218], где мы засиживаемся до двух утра, и наконец провожают домой. Американец спрашивает, есть ли у меня тоже квартира. Признаю́сь, что, увы, нет, и все соглашаются, что это ужасная оплошность, которую надо поскорее исправить. Далее следует серьезное обсуждение этого вопроса на улице, и на счетчике такси набегает огромная сумма.

Наконец расстаемся, и я говорю Роуз, что это самый прекрасный вечер за много лет. Она отвечает, что от шампанского часто так бывает, и мы расходимся по спальням.

Риторический вопрос: Правда же от употребления алкоголя есть не только плачевный, но и полезный эффект – повышение самооценки? Сегодня вечером ответ, несомненно, «да», но я не готова делать прогноз на завтра.

30 июня. С изумлением осознаю, что Литературная Конференция в Брюсселе вот-вот начнется, а мне еще столько нужно сделать: сборы, паспорт, покупка билетов, обмен денег… С помощью Роуз большая часть этих задач выполнена, и я пишу Роберту длинное письмо о том, куда телеграфировать, если что-то случится с детьми.

Решаю ехать в шелковом платье в серо-белую клетку.

Звоню Секретарю Литературного Клуба уточнить, каковы дальнейшие шаги, а ее помощница слегка укоризненным тоном сообщает, что Конференция началась утром и делегация отплыла еще вчера. Ошарашена этой новостью, но Роуз, как обычно, меня успокаивает и говорит, какая, мол, Разница, если я приеду позже? Подумав, соглашаюсь, что никакой. Мы проводим вечер за душевными разговорами, и Роуз спрашивает, зачем вообще ехать в Бельгию. Я упорствую и говорю, что Планы есть Планы и вообще хочется посмотреть страну. Больше эта тема не поднимается.

2 июля. Не могу решить, жарко будет или холодно. Наконец решаю, что Жарко, и облачаюсь в шелковое платье в серо-белую клетку, в котором очень себе нравлюсь, и черную шляпку. Небо тут же заволакивают тучи, и становится прохладно. Заканчиваю собирать вещи, и, поскольку теперь холодно, достаю из чемодана синий жакет с юбкой и джемпер из шетландской шерсти[219]; переодеваюсь, а платье в серо-белую клетку неохотно убираю в чемодан, где оно помнется. Черная шляпка теперь не подходит, и я долго примеряю оставшиеся шляпки, коих в гардеробе три штуки.

Спохватываюсь, что уже поздно (поезд, согласованный с пароходом, отбывает через час), и вызываю такси. Из страха опоздать всю дорогу сижу на самом краешке сиденья, подавшись далеко вперед, что приводит к крайне неприятным ощущениям в мышцах. То ли благодаря этому, то ли по какой-то иной причине приезжаю на вокзал Виктория с запасом более чем в двадцать минут.

Носильщик находит мне место, и я спрашиваю, будут ли кормить в поезде. Ответ неутешителен: еда если и будет, то только на пароходе. Решаю купить фруктов, пробираюсь к большому застекленному павильону и оказываюсь перед нелегким выбором: Английские Персики по шиллингу за штуку, Клубника в корзиночках и десятипенсовые персики неуточненного происхождения. Внутренне ужасаюсь, слыша, как, несмотря на все это великолепие, прошу завернуть мне два банана, и готова к тому, что продавец откажет. Однако он не отказывает, и я возвращаюсь в вагон с бананами.

Посадка благополучно завершена. В этот раз переправа через Ла-Манш проходит легче, и мне лишь однажды приходится прибегнуть к старому испытанному средству – мысленной декламации «Австрийской армии…».

Приезжаю в Брюссель и около восьми вечера вхожу в вестибюль отеля «Британия». Повсюду красный бархат, неуместная позолоченная лепнина и члены Литературного Клуба. Мы глядим друг на друга с ужасом и недоверием. (Вопрос: Разве это не типично английская реакция и не препятствует ли патриотизм осознанию того, что гордиться тут нечем? Американцы ведут себя совершенно по-другому, и склонна думать, что в целом это создает о них гораздо более приятное впечатление.)

Наконец сталкиваюсь нос к носу со своей старой доброй знакомой Эммой Хэй, перу которой принадлежит множество известных пьес. На ней наряд изумрудно-зеленого цвета, который не идет почти никому, и невероятное количество перстней, брошек и ожерелий. Она восклицает, что уже не ожидала меня здесь увидеть и неужели я бросила семью? Отвечаю, что, конечно же, нет и предлагаю поужинать вместе. Эмма представляет меня немалому количеству литературных светил, большинство которых оказывается делегатами с Балкан.

(NB. Будет очень-преочень стыдно, если меня вдруг спросят о составных частях Балкан и тамошней политической ситуации.)

Не удивляюсь, поняв, что балканцы совершенно не в курсе того, какими трудами я известна, – как и я не имею ни малейшего понятия, чем известны они. Любезно беседуем о Бельгии (короля Альберта все любят, а у королевы Елизаветы красивые прически и наряды…) и спрашиваем друг друга, не знаком ли кто лично с господином Голсуорси. Разумеется, никто.

3 июля. Литературная Конференция открывается утром. Балканцы очень красноречивы. Говорят они на французском, но на английский их переводят довольно посредственно, и, к сожалению, то и дело мое внимание переключается на совершенно отвлеченные темы, такие как Партнерский Брак, отсутствие обогревателей в приходской церкви и сложности с добыванием льда. Делаю заметки на обратной стороне визитки ради ощущения, что не зря присутствую на Конференции. Когда спустя какое-то время нахожу эти заметки, оказывается, там написано, что надо купить открытки Робину и Вики, что голубое вечернее платье нужно зашить, прежде чем надевать снова, и что необходимо установить местонахождение туристического бюро «Томас Кук и сын»[220] на случай, если кончатся деньги, которые я обменяла заранее, а кончатся они наверняка.

Эмма представляет мне итальянского делегата, который кланяется и целует мне руку. Роберту точно не понравилась бы эта материковая традиция. Конференция продолжается. Я сижу рядом со знаменитым (умеренно) поэтом, который ни на кого не обращает внимания. Дорогая Эмма, всегда столь энергичная, в перерыве представляет еще балканцев мне и соседу-поэту. Последний остается безучастным, и пожилой балканец, по незнанию пытавшийся вовлечь его в разговор, сдается и оскорбленно бросает: «Ne vous réveillez pas, monsieur»[221].

Последняя речь на сегодня – и неформальное общение. Эмма снова всех со всеми знакомит, в том числе еще раз меня с итальянским делегатом. Он, по всей видимости, не помнит, что уже видел меня раньше, из чего я делаю вывод, что моя внешность