на меня недоверчивый взгляд и принимается говорить об отделке помещений, испанской королевской семье и современных типах освещения. Рассеянно отвечаю и пытаюсь вспомнить, всегда ли у Памелы П. были каштаново-рыжие волосы. Еще интересно, где она насобирала столько мужчин без жен, которые обычно им сопутствуют.

Позже получаю возможность расспросить об этом феномене, поскольку П. П. ведет меня знакомиться с детьми, но слишком любопытничать не хочется, дабы не втягиваться в обсуждение крайне щекотливых вопросов, касающихся матримониальных приключений П.

Детские полностью оформлены в белом цвете, а отделка повторяет иллюстрации из журнала «Домашний очаг»[229] вплоть до цветного бордюра на стенах. Выражаю восхищение, но на самом деле удручена контрастом с крайне посредственной классной комнатой у меня дома. Довольно уверенно соглашаюсь с П. П., что главное – развивать художественный вкус с раннего детства, и стараюсь не вспоминать классную доску, покрытую вырезками из цветных газет, уродливый брюссельский ковер, доставшийся от дорогой бабули, и еще более уродливую картину маслом, изображающую какую-то крестьянку с непропорционально огромным кувшином, то есть все то, что составляет привычную среду обитания Робина и Вики.

На зов П. П. являются дети, вид у которых еще богаче и опрятнее (если такое вообще возможно), чем у комнаты. К своему стыду, с удовлетворением отмечаю в душе тот факт, что они в очках, а у одного на зубах пластинка. Волосы у всех отпрысков темные и совершенно прямые, что заставляет еще больше сомневаться в натуральном происхождении каштановых локонов П.

Обмениваюсь с детьми рукопожатиями и сообщаю, что у меня дома есть маленький мальчик и маленькая девочка, – эта информация встречена с вызывающим безразличием. Памела показывает мне спальни, примыкающие к детским, ванную, выложенную плиткой, кухню и говорит, что очень удобно, когда детское крыло обособлено от остальной части дома. Говорю «Да, действительно» таким тоном, будто и сама всегда так считала, и с облегчением прощаюсь с маленькими Очкариками.

По пути вниз Памела разражается жизнерадостной тирадой о том, что теперь мы соседки и обязательно будем часто видеться. Расстояние в сорок одну милю не кажется мне ближним соседством, но я даю ответ, которого от меня ожидают, и Памела говорит, что как-нибудь нам надо встретиться и поболтать обо всем на свете. Надеюсь, это означает, что мне расскажут историю про Стивенсона, Темплер-Тейта и Ко.

(NB. Особо удручает тот факт, что мне должны быть глубоко безразличны откровения П. П., поскольку они явно будут содержать скандальные и предосудительные подробности, которые не лучше ли предать забвению?)

Снова проделываю путь в сорок одну милю, по пути размышляя о том, что нужно найти кухарку (никакой надежды не просматривается), принять решение насчет школы, сообщить его Мадемуазель, невзирая на возможную реакцию, и чем-то обставить квартиру на Даути-стрит.

17 июля. Вынуждена проявить твердость и настоять на том, чтобы Роберт выслушал мои соображения. Он наконец уделяет мне внимание, и я разражаюсь потоком красноречия, который постепенно иссякает, когда я вижу, какой эффект это производит на Роберта. Наконец он доброжелательно, но мрачно подытоживает – не понимаю, мол, что на меня нашло (я уже тоже не понимаю), но, видимо, мне пришлось так сделать, и что дома полно мебели и часть можно забрать на Даути-стрит.

Я оживляюсь, и мы подробно обсуждаем мебель. В итоге оказывается, что обойтись можно разве что без большой вазы зеленого стекла, которая стоит в гостиной, кленового столика без ножки, гравюры с портретом принца-консорта[230] на лестнице у ванной и ковровой дорожки, которая вроде бы валяется свернутая на чердаке. Это значит, что проблему мебели придется решать совершенно иначе. Прихожу в волнение, но Роберт говорит, что, в конце концов, это мои собственные деньги и, может, оставим пока все как есть и вернемся к этому вопросу позже? Вынуждена согласиться, поскольку, сказав это, он выходит из комнаты.

Пишу письмо в Бюро по Найму Прислуги и подаю в местную газету объявление о поиске кухарки. Составляю объявление долго и вдумчиво, поскольку лучше быть честной и предупредить о худшем заранее, но, с другой стороны, ситуацию надо представить в максимально привлекательном свете. Наконец добавляю «приятные загородные прогулки», вычеркиваю «только керосиновые лампы» и честно признаюсь: «тихая деревня» и «семья из четырех человек».

Уже не впервые поражаюсь, какую беспрецедентную демонстрацию своих талантов и трудолюбия способна устроить уходящая кухарка: напоследок нам подают шедевры кулинарного искусства, призванные показать, чего мы лишаемся.

19 июля. Получаю два отклика на объявление: первый – от неграмотной особы, которая надеется, что мы не требуем подавать ужин ночью (зачем?), а во втором (превосходный почерк, но неприятный тон) требуют помощницу, колоссальное жалованье и неприемлемые уступки в вопросе свободного времени. Здравый смысл подсказывает, что лучше ничего не писать, но почему-то отправляю обеим обстоятельные ответы, а претендентке с превосходным почерком даже предлагаю собеседование.

Вопрос школы обостряется и требует немедленно принять решение. Передо мной маячит ужасная необходимость сообщить все Мадемуазель. Хочу это сделать тотчас после завтрака, но вместо этого занимаюсь всякими «срочными» делами в другом конце дома, пока наконец Мадемуазель в полном неведении не уходит на прогулку с Вики.

(Вопрос: Часто ли малодушие заставляет нас прибегать к явному самообману? Ответ: Скорее всего, да.)

Переношу разговор с Мадемуазель на после обеда. Однако за столом она сидит удрученная, жалуется, что погода lui porte sur le nerfs[231], и я чувствую, что лучше поговорить после чая. Правильный поступок или новое свидетельство малодушия? Погода неуклонно ухудшается и, возможно, будет porter sur les nerfs еще больше, но я твердо постановляю, что ничто не помешает мне поговорить с Мадемуазель, когда Вики ляжет спать.

Супруга директора из школы Робина пишет, что мальчиков распускают на каникулы на неделю раньше из-за случая желтухи, которая не заразна. Не вижу в этом ни смысла, ни логики, но рада, что Робин окажется дома гораздо раньше. К большому сожалению, Роберт не вполне разделяет эту радость. Однако все компенсируется бурным восторгом Вики. Мадемуазель, как всегда, умиленно восклицает: «Ah, quel bon petit coeur!»[232] При мысли о том, какой ее ждет удар, снова впадаю в отчаяние. Изо всех сил стараюсь оттянуть укладывание спать и непривычно долго играю с Вики в лудо.

Стоит мне сказать ей «доброй ночи», как сообщают, что к черному ходу пришла некая дама и хочет со мной поговорить. Дама оказывается владелицей потрепанной детской коляски, набитой зелеными картонными коробками с вязаными вещами. Она предлагает мне их показать, мол, все вязала сама, я говорю: «Нет, спасибо, не сегодня», и она немедленно открывает коробки. Все вязаные изделия поразительно уродливы.

Далее следует жалостливый монолог, мол, раньше был муж-полковник, приемы при дворе, дом