И еще, должно быть, по первым допросам он понял, какую роль предназначалось ему сыграть в последнем в его жизни спектакле и что в спектакль этот будут втянуты и другие действующие лица, а от него будут требовать, чтобы он обвинял, «разоблачал» тех, с кем добросовестно выполнял задания той же Лубянки!

В ноябре в начале месяца он пытается покончить с собой… Это стало теперь известно тоже из врачебной справки.

Справки страшны своей лаконичностью, скудостью информации, и тем больней ударяют. Что было, как?! Свидетелей нет. Те, кому удалось пережить Лубянку, сумели донести до нас свою «версию», а в общем-то «версии» во многом совпадают, разве что детали иные. Но Сергей Яковлевич не вернулся… И по сию пору ни одного сокамерника его обнаружить не удалось, либо держали его в одиночках, либо всех, с кем свела его там судьба, постигла та же участь, что и его. Протоколы? Их целый том, этих протоколов. Вопросы – ответы, вопросы – ответы. И все вопросы подчинены одной цели – доказать подлинность сфабрикованного, фальсифицированного, с начала и до конца, «Дела»! А «Дело» не столь уж оригинально: он, Сергей Яковлевич, является тайным агентом иностранной разведки, и не одной, а каких именно – это уже ему самому предоставляется сообщить! Он скрыл это от органов НКВД и, используя свои связи, вел вредительскую, подрывную работу. Он засылал, по заданию иностранных разведок, людей в Советский Союз с диверсионными, разведывательными целями и в конечном итоге сам с теми же заданиями проник в столицу нашей Родины в Москву. Еще он был связан с троцкистами и являлся одним из руководителей белогвардейско-евразийской организации, которая ставила своей целью свержение советской власти.

Сергей Яковлевич весь этот бред отрицал. Но там, где разговор шел о реальных фактах его жизни, об участии его в евразийском движении или о походах с Добровольческой армией, – он был предельно честен и откровенен, даже там, где это было излишне и могло послужить ему во вред. Ну а что касается его тайной работы, которую он вел в Париже, по заданию той же Лубянки, и об убийстве Рейсса, о причастности его к этому, – из протоколов допросов ничего не узнать. Реальная жизнь Сергея Яковлевича следователей не интересовала.

…В декабре, когда Марина Ивановна писала письмо Берии, переписывая его печатными буквами начисто, чтобы легче было читать, в самом конце декабря, под Новый, 1940 год, у Сергея Яковлевича была тягостная очная ставка с его ближайшими друзьями и соратниками еще по евразийским временам, а затем и по «Союзу возвращения на родину», с Николаем Клепининым и Эмилией Литауэр. Друзья его, как и многие, многие другие, не выдержали методов допроса, разработанных по системе первого в мире социалистического государства. Что было с Клепининым – неведомо. А о Литауэр есть рассказ Эйснера, он жаловался Але (когда они оба были уже на свободе), что Эмилия оговорила его на следствии: будто ей известно, что он был сотрудником НКВД в Париже, а он уцелел и его не расстреляли, а дали восемь лет именно потому, что он не являлся сотрудником органов. Берия уничтожал тех, кто был завербован при Ежове. И Аля сказала ему тогда: «Алеша, не суди слишком строго Милю, я какое-то время сидела с ней в одной камере, и, знаешь, каждый раз после допроса нам приходилось сшивать ее свитер, помнишь, у нее в Париже был такой коричневый…»

И Клепинин, и Литауэр произносили заученные и отрепетированные фразы, разоблачая себя самих и Сергея Яковлевича во всех нужных следствию «злодеяниях». И, уговаривая его «сознаться», они, быть может, не столько следовали указаниям энкавэдэшников, сколько говорили от себя, давая ему понять, что все безнадежно. И что все равно не хватит у него сил вынести то, что ему предстоит… Я не могу взять на душу грех и утверждать, как это ныне столь поспешно делают многие, что те, кто вел себя на следствии подобно друзьям Сергея Яковлевича, – выбирали «путь на выживание»! У человека есть предел выносливости, и у каждого свой…

Мне доводилось слышать рассказы тех, кто оказывался в положении Сергея Яковлевича на очной ставке, когда близкие и дальние разоблачали их. И как они негодовали в те минуты на своих близких и дальних, кричали на них, проклинали и даже швыряли в них чем попало. И удивительна выдержка, с какой все выслушивал Сергей Яковлевич, удивительно его умение владеть собой, ведь друзья не только обвиняли его и себя, но и в качестве доказательств приводили факты из их совместной жизни, о которых только они трое и могли знать! Но все было так чудовищно перевернуто, так вся жизнь вывернута наизнанку, что факты эти как бы служили уликой против них, свидетельствуя о том, чего они не совершали… Когда Клепинин выложил все, что должен был выложить, и даже разведку назвал, на которую работал Сергей Яковлевич – «французскую и еще какую-то», – и следователь, уверенный, что наконец Сергей Яковлевич, припертый к стене, начнет давать показания, задает ему вопрос – что он теперь на это скажет? – то Сергей Яковлевич, без всякого раздражения и злобы по отношению к своему другу, коротко замечает, что он позволит себе утверждать: Клепинин так же, как и он, никакой шпионской деятельностью не занимался…

И все же был момент, когда измученный и подавленный этой очной ставкой – Клепинин, Литауэр, опять Клепинин, опять Литауэр, а время уже за полночь, и ему плохо, и он просит прервать «занятия», и их не прерывают – он произносит фразу: раз все товарищи и дочь считают его шпионом, то ему ничего не остается делать, как подписаться под их показаниями… Но не подписывается!

…Сергей Яковлевич долго ожидал исполнения приговора. Суд был 6 июля 1941 года, и все шесть человек, проходивших по одному этому «делу», были приговорены к высшей мере наказания. Супруги Клепинины, Эмилия Литауэр, о которых мы уже знаем, и Николай Афанасов, о котором мы мало что знаем, который тоже был в дружеских отношениях с Сергеем Яковлевичем еще с евразийских времен и которого Сергей Яковлевич привлек к работе на НКВД, как и чету Клепининых; и Павел Толстой, далекий им всем человек, но подверстанный к этому «Делу», – все были расстреляны еще в июле, в разные дни. Сергея Яковлевича расстреляли самым последним. Когда уже немцы стояли под Москвой, когда уже Москву охватила паника.

В центральном архиве МБР сохранился страшный документ[43]: 16 октября 1941 года начальнику Бутырской тюрьмы поступает распоряжение выдать коменданту НКВД СССР осужденных к расстрелу ниже поименованных лиц: Андреева-Эфрона Сергея Яковлевича, и далее перечисляются имена 135 человек. И на последнем листе этого списка написано от руки:

Сергей Яковлевич говорил, что он родился под знаком катастрофичности и всю жизнь боялся и чуял ее… И как он должен был чуять ее в Болшеве, когда все, с кем он имел дело по работе на Лубянке, бесследно исчезли и их заменили бериевские люди. Когда арестовали Алю, Литауэр… Но понял ли он там, еще в Болшеве, как он ошибался и кому он служил и во что он так верил? Или прозрение пришло только в застенке?