Наконец мы шагаем за Эммой.

– За тележки! – первым делом командует она нам. Солнце только начинает подниматься из-за горизонта. Вокруг нас разливается золотое сияние, а там, где еще недавно была ночь, появляются свет и тени. Мы с Данкой быстро занимаем свои места по бокам тележки и толкаем ее в сторону мужской команды. Мимо проходит эсэсовец. Не успевает он повернуться к нам спиной, как у моих ног приземляется камень. Я непринужденно наклоняюсь, поправляю туфлю и вновь взмахиваю лопатой, помогая убрать песок, который мы вчера просеивали. Рука с запиской вцепилась в лопату. Этот кусок бумаги крупнее, чем обрывок, который бросила им я, а сейчас еще очень рано… и где лучше держать эту записку до конца дня – в руке или под одеждой? В туфлю на целый день ее не положишь, туфли недостаточно надежны, так что я все еще не решила, что делать. Под одеждой или в руке? Куда же ее деть? Мои руки вспотели, и лопата скользит, когда я черпаю песок и бросаю его в растущую кучу. Я быстро прячу записку под подол, не имея ни малейшей возможности ее прочесть.

Долгий день, долгая поверка, но наконец мы входим в блок, и нам даже больше не терпится прочесть записку, чем приняться за хлеб. Заметно, что ее писали в большой спешке. «Рядом с вашей бригадой трубы. В земле – пять шагов от труб – завтра». Я не верю своим глазам.

Весь день мы поглядываем на трубы. Я вижу, что в пяти шагах от трубы небольшой бугорок земли, но нужно терпеливо ждать. Я слежу за солнцем, когда оно начнет клониться к закату. Наши с Данкой действия должны быть согласованы безупречно. Я киваю Данке. Мы медленно, потихоньку работаем, удаляясь от основной группы и приближаясь к трубам. Вскапывая землю, мы набираем грязь в лопату и несем ее к просевной сетке, с каждым разом на шаг ближе к трубам. Эсэсовцев поблизости не видно. Я подмигиваю, и Данка начинает энергично махать лопатой, взрыхляя землю и одновременно прикрывая меня своим телом, чтобы никто не видел, чем я занимаюсь. У нее отлично получается изображать усердную работу, и под ее прикрытием я получаю возможность забрать зарытый клад. Я быстро привязываю бутылку томатного сока под куртку, к другому концу веревки, на которой висит моя миска. Еще там есть завернутый в тряпку лимон и, к моему огромному удивлению, таблетки. Все это вместе с запиской я прячу под подол.

– Они достали нам хинин, – шепчу я Данке. Она возвращается к работе с двойным усердием. Я не ожидала, что будет столько всего, и мне некуда все это спрятать – кроме подола, у меня ничего нет.

– Быстрее! – шепчет Данка, а сама копает, копает. Очень непросто так пристроить таблетки, чтобы они стали плоскими и эсэсовцы не заметили их под одеждой. Я молюсь – хоть бы ничего не выпало.

– Готово. – Мы торопливо окапываем это место, маскируя тайник.

– Кончай работу! – командует Эмма. У нас по коже от страха ползут мурашки. Мы прекращаем копать и изо все сил стараемся ничем не выдать свое беспокойство. Поднимаем взгляд на Эмму.

– Стройся! – командует она.

Мы несем последнюю порцию земли к просевочной сетке, и, когда прячем лопаты в сарай, я бросаю на Данку быстрый взгляд.

Моя душа гордо улыбается при виде ее светящегося лица. Она с честью выполнила все свои задачи и, невзирая на хворь, вела себя сегодня более чем мужественно.

– На, прими одну сейчас. – Я тайком сую ей в руку таблетку.

– Шагом марш! – Сердца у нас колотятся так громко, что наши грудные клетки могли бы, пожалуй, послужить метрономом для оркестра. Нам продолжает везти, и селекций не было уже пять дней. Мы идем в блок, хватаем хлеб и занимаем места на полке. Под прикрытием одеяла я даю Данке сок и лимон.

– Ты тоже бери, – предлагает она. – У тебя тоже корка на губах.

– Нет, Данка. Больная у нас ты.

– Рена, я не возьму это для себя одной. Тебе тоже нужно.

– Это будет пустой тратой. Не стану я брать.

Она делает небольшой глоток из бутылки и не спеша высасывает из лимона немного сока.

– Натри губы лимоном. – Я показываю ей как. Витаминный сок из живого плода может свести корку.

Данкины губы меняются на глазах: коричневая корка, образовавшаяся на них несколько дней назад, исчезает.

– Намажь хотя бы кожурой. – Она протягивает мне кусок. Я тоже привожу губы в порядок. Вкус у кожуры резкий и горький.

– Чтобы организовать такую посылку, наверняка надо человек двадцать, – шепчу я.

– Прочти записку, – напоминает мне Данка.

– Хинин три раза в день, – читаю я тихим голосом. – Поглядывайте на трубы. Если бугорок, значит, что-то для вас. Через пару дней будет еще сок. Выздоравливайте. Любим, Хенек, Болек. (Болеку нравится Данка, а мне ты.)

Данка вспыхивает и хихикает. Так непривычно слышать здесь настоящий смех.

– Спасибо, Господи, что снова нас спас, – шепчет Данка и, засыпая, сжимает мою руку.

Утром Данка допивает томатный сок и ест кожуру. Я скармливаю ей таблетку и думаю в дальнейшем давать ей по таблетке за едой, пока они не кончатся.

Я качу тележку в сторону мужчин, проверяю взглядом ландшафт и подбрасываю написанное ночью послание: «Спасибо вам! Данке уже гораздо лучше. Bög zapłać. Да вознаградит вас Бог. Любим. Рена и Данка». Кроме этих слов, у нас нет ничего, чтобы отплатить Хенеку и Болеку. Возможно, наша любовь послужит той таблеткой, которая поможет выжить им. В этом месте нельзя скупиться на выражение теплых чувств и благодарности. Не скажешь эти слова сегодня – другого шанса может не быть.

В следующие пару недель бугорок в грязи у труб появляется трижды. Под ним всякий раз томатный сок, лимон и любовная записка от Хенека и Болека. И однажды еще порция хининовых таблеток. Но в один прекрасный день, придя с тележками к грудам песка, мы видим, что за оградой больше никто не работает. Наши спасители исчезли из поля зрения, но в сердцах остались навсегда. Мы больше никогда их не встречали. Но вспоминаем о них часто.

* * *

– Рена?

Я оборачиваюсь и вижу знакомое лицо из прошлого. Мои мысли беспорядочно скачут в вихре воспоминаний. Это кто-то из нашей деревни, кто-то из гоев.

– Манка? – спрашиваю я глядящее на меня лицо.

– Рена! Как у тебя дела?

– Я жива. Как ты здесь очутилась? – Я смотрю на ее треугольник. Цвет политзаключенного, но что-то мне с трудом верится. Наверное, болтала все подряд, не думая; за ней это еще в Тыличе водилось. Во мне растет подозрительность: у нее этот дикий взгляд, который нередко встречаешь тут, за этими заборами. Она повредилась умом. Я решаю вести себя осторожно.

– Я видела, как убили твоих родителей, – говорит она как ни в чем не бывало. – Было так. Они вернулись в Тылич. Этого не стоило делать. Однажды немцы решили собрать всех оставшихся евреев, человек восемь, и построили их на рыночной площади… – Какая равнодушная у нее интонация! – Потом их за руки привязали к телеге и гоняли лошадей по кругу, пока не умер последний. – Она словно алфавит пересказывает.