– Извини… – Я поворачиваюсь уходить, но ее голос летит следом.

– Они жутко кричали, чтобы мы помогли им, но никто не мог ничего поделать. Они очень страдали. Им не стоило возвращаться, но ведь это все равно ничего бы не изменило. Если кто не умер, то он здесь!

Пробираясь по грязи, я пытаюсь скрыться от ее голоса, ее богомерзкого голоса. «Я тебя ненавижу! – хочется мне заорать ей в лицо. – Ненавижу!»

Образ, который я так лелеяла, начинает распадаться. Трещина – длинная и глубокая – шрамом проходит через терпеливое, нежное лицо моей матери. Я, словно каменщик на ремонте крепостной стены, немедленно латаю прореху, замазываю цементом свою память. Мама ждет нас. Они оба ждут нас на ферме. Они целы-невредимы. Это весь остальной мир в опасности. Манка лишилась рассудка, говорю я себе. Ее там не было. Она сумасшедшая. Она повредилась головой, повторяю я про себя вновь и вновь.

Передо мною во все стороны простираются ограды Биркенау. Близко я не подхожу, чтобы меня не застрелили, а просто стою, вглядываясь в вольные просторы своей родины. На моих щеках нет слез, я слишком обезвожена, чтобы плакать, но глаза болят, словно слезы бегут и бегут.

Порой у меня появляются серьезные сомнения в том, что они живы, а иногда я чувствую, будто они рядом. Я слышу запах мамы, ощущаю ее прикосновения. Я не вижу маму, но знаю, что она здесь. В минуты здравого смысла и ясной головы я понимаю: незримое присутствие означает, что ее больше нет, но потом мое спутанное сознание заволакивает правду пеленой тумана. Когда живешь с затуманенным рассудком, меньше боли, поэтому я не позволяю себе размышлять слишком здраво, если речь не идет о спасении наших жизней.

Аушвиц-Биркенау не оставляет времени для здравых размышлений. Но клятву Данке я давала в минуту ясного сознания. Разве смогла бы я с затуманенным умом сказать: «Моя рука – это Талмуд, а наши родители стоят здесь, перед нами». А сказала я это так, будто они уже на небесах – невидимые существа, присматривающие за нами. Следовательно, в то мгновение я знала, что их уже наверняка нет, но я редко позволяю себе такие мысли. Два состояния моего рассудка живут в симбиозе, и до тех пор пока эта логика никому не мешает, обе сферы имеют право на существование.

Я отвергаю Манкин рассказ об их смерти. Мама с папой живы и ожидают нас в Тыличе, а мама – это теплое, незримое присутствие, хранящее и направляющее нас. Вот какое дело. И наплевать, если эта логика кому-то неясна, главное – она ясна мне.

Утром мы обнаруживаем, что в команде у Эммы с нами будут работать 50 женщин средних лет. Мы изумленно разглядываем их, словно это пришельцы из иных миров. Странно видеть здесь женщин за сорок: всех, кто старше тридцати, обычно сразу отправляют в газовую камеру. Однако вот же – на нас смотрят 50 женщин, похожих на наших матерей.[47] На их милых, начинающих стариться лицах страх и смятение – чувства, которые это место нагоняет на всех нас. Наверное, они думают о собственных дочерях, сыновьях и внуках. Я не могу отвести взгляд от их лиц. Невозможно смотреть на старших женщин без платков на лысых, как у нас, головах. Я на миг задумываюсь о том, что чувствовала бы мама, если бы ее принудили показаться на людях без парика или платка.

– Данка, гляди-ка! – указываю я на одну из женщин в строю.

Данка открывает рот от изумления.

– Как она похожа на маму! – Мы сжимаем друг другу руки и улыбаемся незнакомке. Она улыбается в ответ.

Я снимаю с головы платок, подхожу к этой женщине, так похожей на мою мать, и протягиваю его ей.

– Сегодня вам пригодится платок, нужно защитить голову от солнца.

– Я не могу его принять, – произносит она, запинаясь.

– Вы должны. Я не надену его. – Я отхожу, сильно щурясь на солнце.

– Шагом марш!

Мы строем выходим из ворот. Оркестр фальшиво наигрывает польку. Некоторые девушки изумленно пялятся на нашу команду. Они с разинутыми ртами смотрят, как старшие женщины строем шагают на работу. За нами тянется безмолвный шлейф невидимых слез, которые эти девушки льют, вспоминая собственных матерей и молясь, чтобы тех не постигла такая же участь.

* * *

Идет второй год, и нас теперь здесь столько, что за каждым подразделением (commando) надзирает только один эсэсовец. Коммандо поделены на бригады, в каждой бригаде своя капо. Эсэсовец не может постоянно стоять над нами, поскольку ему нужно следить и за другими бригадами.

– 1716! – выкрикивает Эмма. Не прекращая копать, я поднимаю голову, чтобы узнать, почему Эмма выбрала именно мой номер. – Подойди. – Я опускаю лопату и настороженно подхожу к postenkette[48].

– Встань здесь, у канавы, и приглядывай. – Она смотрит мне прямо в глаза. – Я отойду в уборную, но меня не будет дольше, чем обычно. – Я киваю, понимая, что у нее там встреча с мужчиной. – А ты стой здесь и внимательно смотри по сторонам, влево и вправо, и если кого-нибудь увидишь, хватай лопату и работай. Если спросят, скажи, что я в уборной.

Я киваю.

Я стою над своей сестрой и остальными членами нашей коммандо и смотрю влево и вправо. Мой взгляд падает на старших женщин, а потом я снова смотрю влево и вправо. Солнце печет наши головы. Я вытираю пот с глаз. Женщина в моем платке поднимает взгляд на меня, щурясь на злом солнце. Невыносимо смотреть, как им приходится столь тяжко работать – часами, без передышки. Эти женщины так похожи на наших мам, а после обеда у них не было ни секунды, чтобы остановиться и перевести дух.

– Почему бы вам не сесть и не посидеть? – приходит мне в голову мысль. – Отложите лопаты и передохните, пока я тут стою. – Все стоят и смотрят на меня. – Ну же! Я увижу, если кто-то будет подходить.

Одна за другой они присаживаются – кто на корточки, кто на колени. Женщина, похожая на нашу мать, улыбается. Я смотрю влево. Умиротворенность сидящих девушек и женщин дарит мне минуту утешения. Я смотрю вправо. Пыль оседает вокруг их ног и рук. На головах блестят капли пота, и мне видно, в каких местах солнце успело обжечь их нежную кожу. Я смотрю влево. Я смотрю вправо. Но назад-то я не смотрю.

– Что тут происходит?! – Откуда ни возьмись лошадиный галоп. Я не успеваю ничего понять, как эсэсовец уже спрыгивает с коня и бросает меня наземь. Он принимается яростно пинать меня. Я закрываю лицо.

– Где капо? – орет он, с размаху всаживая носок сапога со стальным наконечником мне между ребер.

Я вскрикиваю от удара в живот.