не знал, не слышал, Прятали их глубоко внутри нас, И они становились язвами, Болели и нарывали. Смятение, Должно быть, спряталось Далеко в сарае, Где лежит одежда мертвых. Из замочной скважины Веет холодом. Я очень боюсь Открыть рот. II Этот город Станет первым городом. Эти огни Под моим окном — Здесь нет темноты. Здесь должен быть Кто-то, кроме меня. Он лежал в постели, В бреду и в поту. Я сидела рядом с ним В желтом защитном костюме, Сидела у постели И пыталась понять его знаки. Он умирал И хотел узнать, откуда я родом. — Я из Норботтена, — ответила я, Никогда не сидевшая раньше у постели умирающего. Его лицо засияло: — Линдегрен, — сказал он, — Прочти Эрика Линдегрена! Он умирал, Но при этих словах его лицо засияло. Я давно уже забыла, как он выглядел — Мужчина в четвертом отделении Больницы Серафимов в Стокгольме, Летом 1975 года, Но как же сияло его лицо В тот миг! Я уехала далеко На неизвестный остров, Но в доме, где я жила, Окна выходили на север, А на островке напротив Жили лебеди. Я видела их постоянно. Я искала дом старого поэта — Когда-то я прошла мимо его почтового ящика, Проследовала по тропинке вдоль берега, Но до самого моря спускался густой лес И дома прятались в нем. Тропинка закончилась, Я оказалась в тупике. На обратном пути я выбрала другую дорогу, Которую раньше не видела, Через пару мгновений с нее открылся вид: Дома и луга, Аллеи сирени и ландышевые холмы, И море, прямо передо мной! В густом тумане Я вижу огни, Нет границы Между небом и морем… Я хотела уехать, Я думала, что уехала, Пока не обнаружила себя Сидящей на первой проталине И смотрящей на реку, Пока не увидела первых лебедей, Купающихся в первой полынье. В день, когда я вернулась, Я взяла стул под мышку, Пошла и села с южной стороны. Был апрель, и светило солнце, Где-то лаяла собака, Под крышей висело Вяленое мясо длинными рядами,