– Да ты совсем не изменилась, Иннушка, – он хитро прищурился, – не то что я: обрюзг, растолстел.

– Неправда.

– Не спорь с батюшкой, – весело приказал он, – пойдем. Ты ж с дороги?

– Да.

– А где багаж?

– Вон, – она кивнула на чемодан.

Павел отпустил Инну, легко поднял тяжелую ношу, от которой у нее самой успела заболеть рука, и отвел гостью в дальний придел. Там совсем по-мирски была оборудована маленькая кухонька: электрический чайник, микроволновка, буфет, стол, два стула.

– Присаживайся, Иннушка, – пригласил он, пристроив чемодан у двери, и начал хлопотать.

На столе появилось печенье, сыр, колбаса, хлеб.

– Не надо беспокоиться, – робко возразила Инна.

– Еще чего? – возмутился Павел. – Ты ж от самой Москвы толком небось не ела.

– Нет.

– Вот и попей чайку как следует.

Через пару минут Инна, глядя на батюшку, весело жующего бутерброды, и сама перестала смущаться. Она почувствовала, как сильно проголодалась: вчера даже не вспомнила о еде, а сегодня только кофе выпила перед прибытием.

– Я ведь от Саши сбежала, – призналась она.

– Давно я понял, что ты с ней не справляешься, – Павел расстроенно покачал головой, – по письмам твоим видел.

– Не думала, что будет так тяжело. – Инна отодвинула кружку.

– Когда у матери на душе мира нет, – он смотрел на нее, прищурившись, – дитя тоже воюет. Говорил тебе, отправляй дочку ко мне на лето. Мы бы подружились с ней. Каждый год ведь просил!

Она виновато молчала, втянув голову в плечи.

– Саша обижена на тебя, – Инна отвела взгляд, – поэтому я ей и не предлагала ехать. Она такая бескомпромиссная выросла!

– Себя в юности не узнаешь? – Павел усмехнулся.

– Узнаю, – Инна вздохнула, – только не понимаю, что теперь делать.

– Меняйся, Иннушка, – глаза его лучились теплом, – матерью становись, руководи. Порядок нужен в семье, а власть ребенка до добра не доведет. Что ты вся сгорбилась под чувством вины?

– Стыдно, – тихо прошептала она.

– Я много думал, – Павел вздохнул, – только время не повернешь вспять. От себя самой и близких людей не спрячешься.

– Если бы не я…

– Не ты одна виновата, – Павел внимательно посмотрел Инне в глаза, – я согрешил с тобой по желанию. Моя вина. Маша была смертельно больна. На то воля божья. А ты отдалась по любви, родила дочку – продолжила жизнь. Господь простит.

– Сама себя не могу, – Инна дрожала: ложка постукивала о края кружки, в которую она впилась от волнения, – это же я все подстроила! Понимаешь? Тогда, еще в Москве…

Она говорила сумбурно, путаясь и спотыкаясь: нелегко было объяснить, что именно натворила шестнадцать лет тому назад. Как ни старалась, Инна не сумела рассказать все толком, но Павел каким-то образом понял ее.

– Мама чувствовала, – глаза его наполнились болью, – перед смертью сказала, что оступилась ты. Просила помочь ради дочки. А я не смог…

Они сидели молча. Инна смотрела в свою чашку, а Павел разглядывал лицо женщины, которая много лет назад была одержима дьявольской, способной на чудовищный обман, любовью к нему.

– Прости меня, – произнесла она хрипло.

– Простил, – батюшка ласково улыбнулся, – только Сашеньку перестань от меня прятать. Я ж сколько раз приехать хотел! А ты – предлог за предлогом…

– Приезжай, – неуверенно пригласила она.

– Ладно, – Конунг рассмеялся прежним задорным смехом, – время придет. Сейчас уж не до поездок: деток малых надо на ноги поднимать.

– Ты что, женился?!

– А то! – Он лихо закрутил ус. – Двойняшки Ленушка с Машенькой родились. Напасть такая – одни девки!

– Не может быть, – Инна почувствовала острый укол самолюбию: она-то думала, в жизни Конунга больше не будет женщин.

Он ушел от нее в церковь. Бросил с маленьким ребенком на руках, чтобы замаливать грехи, и тут – двое детей?!

– Сама знаешь, как от меня девки родятся, – подмигнул он, делая вид, что не прочитал ее мыслей, и стал вдруг серьезным: – Сашенька ненавидит меня?

– Она и меня ненавидит, – Инна вздохнула, – возраст такой.

– Поговори с ней по-людски, – попросил он, взяв руку Инны в свои теплые и ласковые, как прежде, ладони, – взрослая она уже, все поймет. Да и нельзя лгать собственному ребенку: он тут же солжет в ответ.

Инна неуверенно кивнула.

– Ты вот что, Иннушка, подожди меня здесь, – попросил Павел, – в пять храм закрою и тебя довезу. Ты же в Симеиз собралась?

– Я уже и не знаю…

– Съезди хоть на недельку, – он ободряюще улыбнулся, – там все как прежде. Побудешь с собой наедине, подумаешь. Тебе на пользу пойдет.

Зимний Симеиз был похож на заброшенную деревню: ни людей, ни машин. Словно все вымерли. Павел оставил Инну у калитки, а сам даже в дом не стал заходить – заторопился в обратный путь: «Матушка к ужину ждет».

– Ты завтра заедешь? – жалобно спросила Инна.

– Попробую, – кивнул он, – да ты не бойся! Скажешь только, у отца Павла живу, и никто тебя во всем поселке пальцем не тронет.

– А могут?

– Лихие люди везде водятся, – Павел улыбнулся, – но ты не думай! В моем доме как у Христа за пазухой.

– Я, наверное, скоро уеду, – Инна прижала ладони к горячим щекам, – не могу без Сашеньки.

– Вот и умница, – Конунг положил ласковую руку поверх ее ладони, – возвращайся на Рождество, будет дочке подарок. А в Симферополь я тебя сам отвезу.

Ключ, как и прежде, лежал в крошечном тайнике в фундаменте. Инна легко открыла дверь: замок работал исправно, был хорошо смазан. Видимо, несмотря на двух малых детей – девчушкам было всего-то по пять месяцев, – Павел выкраивал время, чтобы навестить родной дом и могилку матери на кладбище под горой.

Уже засыпая в жарко натопленной комнате – дров хозяйственный Конунг заготовил на целую зиму, – Инна неожиданно вздрогнула и чуть не упала с кровати.

Сашенька! Как же она могла забыть?! Чертов «Мерседес» этот – вдруг его хозяин объявится?! Да, он не приходил с той самой встречи во дворе, не звонил больше и не требовал денег. Но кто мог знать, что у такого человека на уме? Москва – не Симеиз. Там другие законы, и на каждом шагу опасность.

Всю ночь Инна не могла сомкнуть глаз: было страшно до слез. Она хотела вскочить немедленно, уехать в Москву. Но потом сообразила, что посреди ночи, да еще зимой, из Симеиза до Симферополя ей не на чем будет добраться. И лежала, вылупив глаза в растрескавшийся от времени потолок, поджидая, когда за окном забрезжит рассвет.