чему сокрыло оно свой перст „в самую нужную минуту“ (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным?» [Достоевский 1972–1990, 14: 307][205]. И когда он погрузился в эти раздумья, «какое-то смутное, но мучительное и злое впечатление от припоминания вчерашнего разговора с братом Иваном вдруг теперь снова зашевелилось в душе его и всё более и более просилось выйти на верх ее» [Достоевский 1972–1990, 14: 307–308]. На сцену выходит Ракитин — пример лишенной веры уничижительной иронии. В ответ на его насмешку Алеша «раздражительно прокричал»: «Верил, верую, и хочу веровать, и буду веровать, ну чего тебе еще!» Но вера Алеши так сильно испытывается горькой иронией кажущейся несправедливости, что он присоединяется к надрывному бунту Ивана: «„Я против Бога моего не бунтуюсь, я только ‘мира его не принимаю’“, — криво усмехнулся вдруг Алеша» [Достоевский 1972–1990, 14: 308]. Всегда циничный и проницательный Ракитин замечает нехарактерно искаженное лицо Алеши: «Знаешь, ты совсем переменился в лице. Никакой этой кротости прежней пресловутой твоей нет» [Достоевский 1972–1990, 14: 308]. Вера Алеши в благость творения и Творца пошатнулась.

«Кривая» улыбка не соответствует природной доброте Алеши. Она означает надрыв. Прежде чем полностью стать в миру иноком, Алеша переживает краткий период бунтарства. Как всегда бывает при надрыве, у него есть зрители. Однако Алеша оглядывается не на Ракитина, а на Бога: «…в глазах его что-то вдруг сверкнуло… но не озлобление на Ракитина» [Достоевский 1972–1990, 14: 308]. Поддаваясь искушениям, которым его подвергает семинарист, — колбасой, водкой и визитом к Грушеньке на ночь глядя, — Алеша поддается не чревоугодию и не похоти, но действует под влиянием извращенного желания причинить себе боль, чтобы причинить боль Богу. Таким образом, говоря словами Линча, «кривая» улыбка Алеши указывает на то, что он «бунтует» против Того, Кого он больше всего любит.

Однако и в «такую минутку» рассказчик с поразительной горячностью защищает Алешу. Он признает, что такая любовь, как любовь Алеши к Зосиме, встречается крайне редко, он оправдывает его за то, что тот позабыл о своем обещании найти Митю и передать деньги Снегиреву:

…вся любовь, таившаяся в молодом и чистом сердце его ко «всем и вся», в то время и во весь предшествовавший тому год, как бы вся временами сосредоточивалась, и может быть даже неправильно, лишь на одном существе преимущественно, по крайней мере в сильнейших порывах сердца его, — на возлюбленном старце его, теперь почившем. <…> …все юные силы его и всё стремление их и не могли уже не направиться к этому идеалу исключительно, а минутами так даже и до забвения «всех и вся», —

в том числе Мити и Снегирева [Достоевский 1972–1990, 14: 306]. Любопытно, что, защищая Алешу, рассказчик противопоставляет его гипотетическому юноше, который уже научился «любить не горячо, а лишь тепло, с умом хотя и верным, но слишком уж, судя по возрасту, рассудительным» [Достоевский 1972–1990, 14: 306] (курсив мой. — П. К.). Здесь рассказчик использует слово «рассудительность» в его часто неправильно употребляемом значении «трусливого, эгоистичного самосохранения» [Pieper 1966: 4].

Рассказчик противопоставляет робкую «рассудительность» смелой любви и завершает свою защиту Алеши риторическим вопросом: «…рассудку всегда придет время у человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не окажется любви в сердце юноши, то когда же придет она?» [Достоевский 1972–1990, 14: 307]. В действительности же рассудительность и любовь неотделимы друг от друга. Рассказчик отмечает, что в Алеше появилось «нечто» незнакомое: «Это новое объявившееся и мелькнувшее нечто состояло в некотором мучительном впечатлении от неустанно припоминавшегося теперь Алешей вчерашнего его разговора с братом Иваном» [Достоевский 1972–1990, 14: 307] (курсив Достоевского). Когда он «безучастно» отвечает на вопрос Ракитина об Иване, его не волнуют воспоминания о том послушании, ради которого он был отправлен в мир:

…вдруг мелькнул у него в уме образ брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то дело спешное, которого уже нельзя более ни на минуту откладывать, какой-то долг, обязанность страшную, но и это воспоминание не произвело никакого на него впечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти и забылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша [Достоевский 1972–1990, 14: 309].

В оцепенении, но дав «скорое и спокойное согласие» [Достоевский 1972–1990, 14: 310], он позволяет отвести себя к Грушеньке. Алеша всегда будет помнить, что в «такую минутку» он забыл о том, что должен был помнить. Память занимает центральное место в представленной в романе теме искупления. И, как отмечает Йозеф Пипер, между рассудительностью и памятью существует неразрывная связь: «Честность воспоминания может быть обеспечена только высокими моральными устоями человека, которые очищают воспоминание от малейшего произвола» [Pieper 1966: 15]. По иронии судьбы Грушенька оказывается средством очищения Алеши и обретения им подлинной, исполненной любви рассудительности.

Обманутые ожидания могут причинять боль — но со временем могут обернуться и радостью. Алеша выучивает этот урок у Грушеньки, к которой его привел Ракитин, Иуда, ожидающий платы за свой поступок. Грушенька неожиданно принимает посетителей с открытым сердцем и добротой. В этой ситуации Алеша демонстрирует важнейший элемент рассудительности — проницательность, которая представляет собой расположенность к правильному восприятию неожиданного. Йозеф Пипер разъясняет концепцию святого Фомы, называя проницательность (solertia)

…«отточенной способностью», посредством которой человек, столкнувшись с непредвиденным событием, не закрывает глаза, повинуясь инстинкту, и не начинает затем вслепую, иногда даже энергично, предпринимать произвольные действия. Проницательность, напротив, позволяет ему быстро, не закрывая глаза, ясно оценивая ситуацию, принимать благие решения, избегая ловушек несправедливости, трусости и невоздержанности. Без этой добродетели «объективности в неожиданных ситуациях» совершенная рассудительность недостижима [Pieper 1966: 16].

День после смерти Зосимы изобилует ироническими поворотами событий; это день, который «потом, уже долго спустя, Алеша считал <…> одним из самых тягостных и роковых дней своей жизни» [Достоевский 1972–1990, 14: 305]. Но и горечь, и радость этого дня отражаются в реакции Алеши на череду несбывшихся ожиданий. В седьмой книге романа формы слов «ожидаемый» или «неожиданный» встречаются не менее 21 раза; формы слова «удивление» — не менее 11 раз. Репутации Зосимы, человека, которого Алеша любил больше чем кого-либо, был нанесен ущерб из-за того, что, вопреки ожиданиям, его тело подверглось тлену, вызвав бешеное негодование некоторых представителей монашеской братии. Однако образ Грушеньки, женщины, которой он боялся больше всего, оказывается христоподобным. В течение этого неожиданно оказавшегося томительным, но в конечном итоге исполненным восторга дня вера Алеши обретает зрелость, он становится все более восприимчивым к реальности во всех ее неожиданных проявлениях.

На самом деле и Алеша, и Грушенька открывают