решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его» [Достоевский 1972–1990, 14: 65]. Иван это знает. Из собственной раздвоенности, из «горнила сомнений»[201] у Ивана — как и у Достоевского в оставшейся части романа — рождается «косвенный» [Достоевский 1972–1990, 30, I: 122] образ искупления. Устами Великого инквизитора Иван озвучивает ту сторону своего я, которая отрицает веру. Однако он признает, что может измениться. В начале беседы Иван выразил свое положительное отношение к ней: «Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога…» [Достоевский 1972–1990, 14: 213]. И он делает еще более сердечное, более смиренное признание: «Братишка ты мой, не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себя хотел бы исцелить тобою» [Достоевский 1972–1990, 14: 215]. Вместе с тем Иван горд и сопротивляется полному принятию «положительного» решения. Он придерживается своей идеи, хотя и отрицает адские последствия этой приверженности: «Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента…» [Достоевский 1972–1990, 14: 239]. Как отметил Зосима, «мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния» [Достоевский 1972–1990, 14: 65]. Однако у Ивана сохраняется способность надеяться.

В конце «Великого инквизитора» образ Алеши предстает как зеркальное отражение Иванова Христа, и в этом «косвенном», «художественном» ответе Достоевский сеет еще одно семя. Алеша «очень слушает» [Достоевский 1972–1990, 14: 224]. Иван утверждает: «…другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я» [Достоевский 1972–1990, 14: 216], но Алеша — подобно Христу, понявшему страдания Инквизитора, — сочувствует страданиям Ивана, понимая тот «ад», в котором очутился его взбунтовавшийся брат. Мы слышим, как сочувствие Алеши выражается в его «горестных», «с чрезвычайною скорбью» задаваемых вопросах [Достоевский 1972–1990, 14: 239]. Впрочем, его христоподобное, исполненное любви внимание находит наиболее красноречивое выражение в неподвижности. Когда Иван хмурится и признает логическое, ужасное последствие своих идей — это подобно тому моменту, когда инквизитор признает, что он состоит в союзе с дьяволом — «Алеша молча глядел на него»:

— Да, пожалуй: «всё позволено», если уж слово произнесено. Не отрекаюсь. <…>

— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «всё позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да? Алеша встал, подошел к нему и молча тихо поцеловал его в губы [Достоевский 1972–1990, 14: 240].

Своим повторяющимся «да?» Иван демонстрирует желание быть отвергнутым человеком, которого он любит больше всех на свете и который больше всех любит его. В этом навязчивом «да?» читатель слышит чуть ли не скрежет зубовный. Однако когда Иван выбирает ад, Алеша, подобно Христу, предлагает ему любовь. Он воспринимает Ивана как свободную личность и предпочитает не навязывать ему свои возражения. Его контраргумент — это поцелуй, заимствованный из фантазии того, кого он целует. Алеша лишает себя малейшего желания власти, «чтобы впустить в самоё себя человека, которого она видит таким, каков он есть, по всей истине» [Вейль 2017: 334]. И если внимание, как утверждает Вейль, есть «чудо», то Алеша совершает маленькое, но действенное чудо. Его внимание заставляет Ивана сделать маленький шаг в сторону метанойи. Он сажает семя, которое в конечном итоге может принести плоды — или, по крайней мере, дать ростки в последней с участием Ивана сцене в зале суда. Как и тогда, когда он получил благословение Зосимы, Иван на мгновение обретает свой собственный «твердый» голос.

Они вышли, но остановились у крыльца трактира.

— Вот что, Алеша, — проговорил Иван твердым голосом, — если в самом деле хватит меня на клейкие листочки, то любить их буду, лишь тебя вспоминая. Довольно мне того, что ты тут где-то есть, и жить еще не расхочу. Довольно этого тебе? Если хочешь, прими хоть за объяснение в любви. А теперь ты направо, я налево… <…> До свидания, целуй меня еще раз, вот так, и ступай… [Достоевский 1972–1990, 14: 240–241].

После того как Иван произносит: «Довольно тебе этого?» — в его речи вновь проявляется гордыня. Он хочет исцеляющего поцелуя Алеши, но вместе с тем и того, чтобы брат «ступал» прочь. Его приказ «ступать» перекликается с приказом Инквизитора Христу: «Ступай и не приходи более» [Достоевский 1972–1990, 14: 239][202]. С уходом Алеши Иван может продолжать отрицать свою конкретную ответственность перед отцом и старшим братом («„И насчет брата Дмитрия тоже, особенно прошу тебя, даже и не заговаривай со мной никогда больше“, — прибавил он вдруг раздражительно» [Достоевский 1972–1990, 14: 239]). Он направляется к Смердякову, у которого это отрицание примет конкретную форму отъезда в Москву. На ходу Иван покачивается, его «правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого» [Достоевский 1972–1990, 14: 241]. Здесь Иван вновь предстает как «потерявшийся во многом» (Исповедь 2.1.1 [Августин 1991: 74]), в нем «то одно берет верх, то другое» (Исповедь 8.8.19 [Августин 1991: 204]). Мы вернемся к Ивану и его сходству с Блаженным Августином в главе шестой.

Деятельная любовь — дело жестокое и устрашающее. К концу разговора с Иваном Алеша потрясен. Если диалог с Лизой укрепил его в решимости служить другим, то складывается впечатление, что совокупный эффект диалога с Иваном подрывает ее. В поисках спасения он снова спешит в монастырь, к Зосиме («Pater Seraphicus, он спасет меня… от него и навеки!» [Достоевский 1972–1990, 14: 241]), прочь от порученного ему служения в миру в качестве инока. Особенно красноречивым представляется следующее его упущение:

Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг, после того как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии, которого утром, всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь в монастырь [Достоевский 1972–1990, 14: 241].

Алеша забывает о Мите. Когда он возвращается, Зосима твердо напоминает ему о его насущной, еще не выполненной задаче: «Поспеши найти [Митю], завтра опять ступай и поспеши, всё оставь и поспеши. Может, еще успеешь что-либо ужасное предупредить» [Достоевский 1972–1990, 14: 258]. Однако на следующий день послушание Алеши («в миру пребудешь как инок») [Достоевский 1972–1990, 14: 259] будет поколеблено его собственным мятежным отступлением от него, после чего он неожиданно