На всякий случай она встретилась все же и с женой погибшего, немолодой холеной дамой, с которой Мальцев недавно отметил серебряную свадьбу, и с его последней любовницей, длинноногой зеленоглазой манекенщицей из модного модельного агентства. Жена явно о похождениях своего благоверного знала и всю жизнь смотрела на них сквозь пальцы — что поделаешь, звезда эстрады, лишь бы деньги в дом носил, а там пусть путается с кем хочет. Моделька же попросту моргала накрашенными глазами и заливалась серебристым смехом в ответ на любые вопросы. Нет, версию убийства из ревности, кажется, можно было отмести. А вот с закадычным другом Мальцева стоило разобраться более обстоятельно.

Ефременко объявился сам, позвонил ей, назначил встречу, попросил подъехать в его офис. Откуда только телефон раздобыл? Контора оказалась расположена в тихом дворике в одном из переулков неподалеку от Малой Бронной. Лика, ругаясь шепотом, пробиралась к недавно отремонтированному старинному особняку, перепрыгивая через подернувшиеся тонкой коркой льда лужи. Стояла уже середина ноября, над Москвой висели ранние грязно-серые сумерки. Окрестные дома подслеповато таращились на девушку тускло освещенными окнами. Во дворе офиса неопрятная черно-серая ворона деловито клевала на асфальте осыпавшиеся ягоды рябины. Она покосилась на Лику круглым блестящим глазом и угрожающе каркнула, словно предупреждая — не тронь, мое!

Ефременко вышел встречать ее на порог своего просторного, уставленного дорогой кожаной мебелью кабинета. Лике он, в общем, даже понравился — умные водянисто-серые глаза на худом усталом лице, глубокие складки у тонких сжатых губ, седой пушистый ежик на голове, со вкусом подобранный светло-серый костюм не имел ничего общего с аляповатой униформой современных хозяев жизни. Ни дать ни взять — серый кардинал зарождающегося бизнеса.

Он провел ее в кабинет, усадил в мягкое кресло, предложил кофе.

— Так, значит, вы и есть та отважная журналистка, которая собирается засадить меня в тюрьму за убийство лучшего друга? — Серые глаза быстро зыркнули на нее и тут же снова подернулись дымкой сдержанной доброжелательности.

— А Мальцев действительно был вашим лучшим другом? — с притворной скромностью склонила голову к плечу Лика.

Ефременко усмехнулся, посмотрел куда-то поверх ее головы.

— Мы ведь выросли в одном дворе, на Таганке… Вы не знали? Да, шпана московская… Голубей ловили на чердаках, загоняли на «птичке» по рублю… Потом судьба разметала, конечно. Вадьку — перед генсеком в Кремле выступать, меня — на лесоповал, сучки рубить…

— Так вы, значит, бывалый сиделец? — подняла брови Лика.

— А как же, — добродушно закивал Николай Иванович. — Любимая советская статья — экономические преступления. Можно сказать, повезло. В федеральном-то был по мокрому, шили двойное убийство. Да мусора, дурачье, доказать не смогли, я их, как шмар последних, по три рубля баночка купил.

Вышколенная молчаливая секретарша принесла Лике густой крепкий кофе в крохотной чашке такого тонкого фарфора, что страшно было сильно сжать ее в пальцах. Девушка пригубила напиток, внимательно посмотрела на собеседника. Мог ли такой человек, как Ефременко, хладнокровно отдать приказ застрелить ставшего поперек дороги друга детства? Вот он сидит тут, сама любезность, сама элегантность, прямо-таки лицо современного российского бизнеса. Но что-то проскальзывает в светло-серых глазах, в отточенных резких движениях — что-то от матерого уркагана-рецидивиста, со словом которого некогда считался даже бесстрашный начальник зоны.

И этот спектакль, который он разыгрывает перед ней, изображая из себя участливого дядюшку, может обернуться кровавой развязкой. И нетрудно догадаться, кому придется погибнуть в финале.

Словно угадав ее мысли, Ефременко чуть отвернулся, тоскливо уставился в окно, за которым медленно кружились в промозглом воздухе первые в этом году снежинки, и проговорил, не глядя на Лику:

— Старых друзей терять очень больно, Лика, уж поверьте. Тем более когда речь идет о друзьях детства, с которыми, как говорится, пуд соли… Принять решение, осознать, что ваши дороги разошлись и вам больше не по пути, не так-то просто. Но иногда это решение оказывается единственно верным, вы понимаете? Однако это не значит, что за него не приходится расплачиваться, хотя бы и перед собственной совестью. Годы-то наши уже не те, — совсем печально добавил он. — Уходят друзья, остается только память…

Он резко обернулся и впился в Лику мгновенно сузившимися, ставшими холодными и проницательными глазами. Вот на кого он похож, этот воротила современного бизнеса, на старого клыкастого матерого волка!

— Николай Иванович, а зачем вы меня пригласили? — справившись с невольной оторопью, прямо спросила Лика.

«Неужели хотели покаяться?» — просились на язык слова, но она решила, что шутить с этим хищником в его логове может быть слишком опасно.

— Зачем? Просто хотелось на вас посмотреть, — с неожиданным задором отозвался Ефременко. — И себя показать. — Он вдруг резким движением распахнул рубашку, обнажив впалую туберкулезную грудь, расписанную куполами. Наверху, у самого кадыка, все это великолепие венчала трехзубая корона. Лика, впечатленная открывшейся ей живописью, попятилась к двери.

— Вот, что со мной Ро-о-одина сделала. А ведь какой в детстве был! Голубей любил, птичек… Каждую тварь. В небо запускаешь, а она летит себе… — с романтическим прищуром, нараспев, заключил Ефременко. — Видать, хорошо этой твари-то в небе летается. Но, как говорится, рожденный ползать, летать не может.

И он двинулся на Лику, картинно ссутулив плечи, наклонив вперед голову и прищурив левый глаз. И ей на секунду даже показалось, что в выставленной вперед правой руке блеснуло лезвие ножа.

— И еще… хочу дать тебе совет, овца бесстрашная. — Глаза его снова сверкнули из-под полуопущенных век и тут же погасли. — Первый и последний. Не суйся не в свое дело. А то, вишь, личико-то у тебя какое мраморное, жаль будет, если губы на уши нятянут.

И Лика почувствовала, как утробный ужас сковывает ее тело, как немеют пальцы ног. И в то же время где-то внутри клокотало возмущение. Да что он себе позволяет, старый уголовник! Грозить ей вздумал? Ждет, что она испугается, начнет оправдываться, обещать, что уничтожит весь собранный материал? Да это он должен ее бояться, а не она его! Это у нее в руках достаточно материала, чтобы отправить его обратно сучки рубить.

— Благодарю за совет, — запальчиво произнесла она. — Но я все-таки считаю, что за свои решения человек должен отвечать не только перед собственной совестью, но и перед законом. Всего доброго!

Она бросилась к выходу из кабинета, уже в дверях услышала прозвучавшее за спиной тихое напутствие:

— Ну лети, лети, ласточка. Семи смертям не бывать, а одной не миновать…

Скатившись по лестнице, не чуя себя от страха, Лика выскочила на улицу, жадно вдохнула холодный осенний воздух. Метнувшийся в лицо ветер освежил ее, успокоил, унял сдавивший грудь ужас. Она медленно пошла по изломанным центральным улочкам, уже укрытым опустившейся на город темнотой. На скамейках у Патриарших жались друг к другу парочки, взрывались смехом шумные студенческие компании. Мигали во влажном дрожащем воздухе размытые пятна фонарей. Лика выставила вперед руку, и в раскрытую ладонь опустилась ажурная снежинка. Почему-то вспомнилось, как они с Андреем бежали вниз по Тверской, именовавшейся тогда улицей Горького, хохоча и перебрасываясь небрежно слепленными снежками. Удивительно теперь вспоминать то время как беззаботное, безоблачное, хотя и тогда жизнь казалась состоящей из гнетущих нерешаемых проблем. Неужели уровень эмоций, заложенный от рождения в нашей душе, всегда остается неизменным, лишь причины, вызывающие ту или иную реакцию, становятся все более концентрированными. И двойка, полученная в пятом классе, вызывает такой же, ничуть не меньший, взрыв отчаяния, который испытываешь через годы, переживая предательство друга. Кто бы мог знать, что когда-нибудь она сможет спокойно возвращаться домой, любуясь неярким московским пейзажем, сразу после встречи с человеком, фактически признавшимся ей в убийстве своего лучшего друга и разыгравшим перед ней скоморошью сцену, единственной целью которой было запугать ее до смерти.