Серебряный как-то беспомощно заморгал, потом порывисто вскочил и с ненавистью уставился на карту.

— Знают ли на Москве, что польские хоругви да полки литовские тянутся к кордонам ливонским? Не томи, скажи мне, князь.

— Вот ты о чем? — Басманов задумчиво пожевал губами. — Тогда понятна кручина твоя, Никита Романович.

— Так ведает царь о ляхах?

— Я сам царю говорил — король польский зло умыслил, хочет не дать нам немца добороть.

— И что государь?

Басманов не выдержал взгляда Серебряного, опустил голову. Никита Романович криво улыбнулся.

— Чуяло сердце мое…

— Неправду оно чуяло! — взорвался Басманов. — Царь в уме, ведает, что творит. Не хочет он ссоры с соседями. Потому и не шлет гонцов ко двору ляхов, не гонит дьяков в земли литвинов.

Серебряный мрачно обозревал свои сапоги, молчал многозначительно.

— Князь Курбский при царе сейчас? — наконец спросил он.

Басманов ждал этого вопроса.

— В Москве он. Пока я там был, он единожды токмо у государя был. Отчет давал за гибель отрядов наших.

— Отбрехался поди… — буркнул Серебряный.

— А что он мог поделать? Адашевские псы все уши государю прожужжали про южные земли пустующие, Иоанн Васильевич внял им. Сам велел полки убрать.

— Мог настоять, — упрямо склонил шею Серебряный. — На то он и воевода, чтобы иной раз самому царю перечить. Ведь ребенок малый мог предсказать, что Кестлер учудит, как только потянутся стрельцы да казаки на юг! Мог, да не стал.

— Уж не в измене ли ты хочешь князя обвинить? Смотри, Никита Романович…

Серебряный посмотрел Басманову в глаза, зло выплюнул слова:

— Будь в измене прямой он повинен, сам бы поехал в Кремль, бросился бы царю в ноги…

— Так чего же напраслину возводишь? Слова подсердечные бросаешь на ветер?

— Небрежение людьми вижу я, — устало сказал Серебряный. — Вижу, что не любо ему в этой войне верх взять. Устал князь Курбский от дел ратных. Устал и запутался.

— В чем запутался? — быстро спросил Басманов.

— Или ты не знаешь, воевода опричный, что больше говорит Курбский с поляками да литвинами, чем с русскими людьми? Что носит платья латинские, порядки латинские в своем лагере вводит? О том все войско говорит.

— На то духовник у него имеется.

— Духовник…

Серебряный едва сдержался, чтобы не наговорить богохульственных слов.

— Оставим Курбского, — проговорил Басманов медленно. — Притомился я с дороги, а на Москве устал крепко от адашевских людишек да сильвестровых выкормышей.

— Да что это я, в самом деле! — спохватился Никита Романович. — Сейчас кликну людей, трапезничать станем.

Басманов посмотрел на него с улыбкой.

— Небось, сам едал вчера только? Щеки ввалились, глаза горят угольями, словно у волка…

— Да где ж тут пиры закатывать?

Скоро в шатре появились невесть откуда взявшиеся яства, медовуха, подслеповатый, но голосистый гусляр-сказитель.

Басманов едва притронулся к еде, Серебряный же уплетал за обе щеки.

— Ты броню-то сними, — не удержался опричный воевода от ехидного замечания. — Больше влезет.

Никита Романович что-то пробурчал, расправляясь с печеной утицей.

— Мне Ярослав так оголодать не дает, — заметил опричник. — Зудит, что твоя теща…

— Был и у меня такой зудящий, — откликнулся Серебряный. — Да я его в ертаул сослал. Пусть из кустов на Ревель полюбуется. Совсем своим скулежом надоел, хуже репы пареной.

Наконец умолк гусляр и, по едва заметному знаку Никиты Романовича, исчез из палатки.

— Скажи честно мне, по-христиански, — обратился Серебряный к опричнику. — Государь велел тебе сменить меня?

Басманов покачал головой.

— Давно не водил я полки, да у тебя и получается лихо, другим на загляденье.

Видно, отлегло от сердца у Никиты Романовича.

— Что велел государь?

— Я ведь не гонец с подставы ямщицкой, — притворно возмутился Басманов. — Будет что тебе сказать государю, пришлет человечка с папиром. Я по своим делам здесь, опричным.

Серебряный вздохнул.

— На благо ли поделили Русь на земщину и опричнину? Не ляжет ли через то меж нами стена?

— Ты что, решение царское лаять удумал? Охолони, Никита Романович. Со мной можно, а попадется какой иной человечишка…

— Я воин, привык говорить, что на сердце, без хитростей. От сердца привык говорить.

— И что сердце твое вещует?

Серебряный помедлил, собираясь с мыслями.

— Мнится мне, княже, что пытаемся мы бить врага разверстой пятерней. Дурно выходит, каждый перст сам по себе. — Для убедительности он потыкал в скамью растопыренными пальцами. — Тогда как надобно кулаком его бить единым.

— На словах-то гладко выходит… Кулаком… — Басманов усмехнулся недобро. — Рука — это не Русь. У длани единая голова есть, которая правит, единое сердце ей жар дает. А на Руси голов много, иные — шибко умные головы, с изгибистым и скользким умом. В опричнине, коль она мала и лично государем выбрана, есть порядок. Ее можно уподобить единому кулаку. А в земщине…

— Я в земщине…

Репнин и Русин тоже… были… Басманов глянул на него волком.

— Ты никак решил, что опричники на всю земщину ножи точат? Глупости это и вражьи домыслы! Эдак мы на всю Русь мечи вострить должны.

— Говорят всякое…

— А ты больше слушай, — отрезал Басманов. — Учил тебя духовник — по делам, а не по словам о людях мнить?

Серебряный замолчал. Басманов устало поднялся, подошел к карте и постучал по ней ногтем.

— Кто корабли завел на Балтике?

— Ты, княже.

— Не я, — наставительный тон резанул слух Никиты Романовича, — а опричнина. Не сладить с таким князю Басманову, чтоб в одиночку в далеких землях сыскать верного датчанина, сведущего в морском деле, построить верфь, руководить флотом, да еще и в тайне до поры это сохранить. А кто…

— Да знаю я, сколько вы ладного делаете, а еще больше мыслите сделать, — махнул рукой Серебряный. — Только не по нраву мне все эти тайны, секреты.

— Вот потому ты полками командуешь, а я в опричном приказе волю государя выполняю. И все при деле, к вящей славе Руси.

— Ты, словно щенка несмышленого, меня отчитываешь, — посетовал Серебряный.

— Не обессудь, — заметил Басманов, — но ты отроческие слова речешь. Пятерня, кулак… Или не видишь, сколько явной измены вокруг войны Ливонской? А сколько скрытого недоброжелательства? Можно с этим совладать, коли прежним обычаем жить станем?