Адашев, находившийся в пограничном городе Юрьеве, был взят под стражу и вскоре умер, Сильвестр переведен в Соловецкий монастырь и приговорен к вечному заточению. Их сторонников заставили принести присягу прервать всякие сношения с недавно всесильными советниками царя.

* * *

Вечерело. Темно-багровая полоса заката тускло мерцала из-под косматых фиолетовых туч. Кремль высился темным силуэтом.

Иван Федоров с утра сказался больным, попросил дьячка заменить его сегодня в церкви и отправился бродить по подмосковным лугам, пытаясь успокоить мысли и чувства.

Великая несправедливость совершилась у него на глазах. Как мог государь, дарованный самим Богом, так жестоко покарать безвинных, не дав им даже оправдаться? Как мог в одночасье забыть все благое и полезное, что совершили Сильвестр и Адашев, и лишить отечество того, что они могли бы еще совершить?

Когда он последний раз видел Сильвестра в печатне, тот постоял возле печатного станка и сказал: «Я вот думаю, отец дьякон, без меня печатня будет работать или все пойдет прахом?» Но Иван Федоров был тогда увлечен работой — нужно было с филигранной точностью вложить в верстатку литеры перекрещенных строк, слушал вполуха и рассеянно спросил: «Как это без тебя?», а что ответил Сильвестр, и ответил ли что-нибудь — не расслышал.

А на другой день узнал, что Сильвестра увезли в Белозерск. Потом был суд, теперь Сильвестр в Соловках, и Бог весть, жив ли?

Иван Федоров корил себя, что ничем не помог своему другу и покровителю, хотя чем он мог помочь? Раз уж всесильному Макарию не удалось склонить царское сердце к милости и справедливости, где уж ему? Но он мог хотя бы проститься с Сильвестром, сказать ему спасибо, пообещать, что дело его не пойдет прахом! Хотя как можно это обещать? Кто знает, что теперь будет?

В полном смятении бродил он целый день, сам не зная где, и вот теперь возвращался домой.

Торг уже опустел. Последние торговцы запирали свои лавки и расходились по домам. Сторожевые собаки, перелаиваясь и гремя цепями, закрепленными на длинной проволоке, бегали вдоль рядов.

Пройдя Фроловскими воротами, Иван Федоров направился к своему дому.

Сумерки все больше сгущались, в окнах загорались желтые огоньки. Вот засветились окошки его избы, затем отворилась дверь, жена вышла на крыльцо и с тревогой стала вглядываться в наступающую темноту.

Иван Федоров ускорил шаги.

За ужином жена рассказывала ему последние новости. Благовещенским попом теперь вместо Сильвестра будет Леонтий, но дом Сильвестра пока остается за его сыном Анфимом.

Закончив ужин, Иван Федоров перекрестился на икону, поблагодарил жену и, отводя глаза, сказал:

— Я уйду ненадолго.

— Куда это ты собрался на ночь глядя? — вскинулась жена, но тут же осеклась: — Неужто к Анфиму?

— К нему.

— Ох, наживешь ты себе беды!

Иван Федоров развел руками:

— Может, и наживу, но как его не проведать? Ведь такая у парня беда.

Сильвестрова изба светилась всеми окнами. То ли Анфим пытался светом разогнать темные думы, то ли разбирал отцовские бумаги.

Иван Федоров поднялся на крыльцо и хотел постучать.

Вдруг кто-то его окликнул:

— Эй, отец дьякон!

Иван Федоров обернулся. К нему спешил тощий монах в обвисшей рясе. Иван Федоров хорошо его знал — это был дьяк Мисаил Сукин, который проводил следствие по делу Сильвестра.

— К кому это ты, отец дьякон, в гости идешь? К сыну колдуна и отравителя?

— Сильвестра оболгали, — хмуро сказал Иван Федоров. — И кому как не тебе это знать. Ты против него на суде выступал, а отцу митрополиту не дал и слова сказать в его защиту.

— Я — человек маленький. Что мне велели говорить, то я и говорил.

— И зачем же ты теперь сюда пожаловал?

Дьяк усмехнулся.

— Сильвестру теперь ничего из его добра не нужно, а новому попу Леонтию, может, что из книг или утвари и пригодится. И я внакладе не останусь. Давай, отец дьякон, стучи в дверь. Вместе пойдем в гости к Анфиму Сильвестровичу.

Иван Федоров расправил плечи. Скинуть тощего дьяка с крыльца не составило бы труда, но он сдержался. Дьяк потом по судам затаскает.

Анфим, вероятно, услышав их голоса, подошел к двери и настороженно спросил:

— Кто там?

— Мы с отцом дьяконом, — ответил Сукин. — Отворяй!

Загремели засовы. Верно, Анфим сидел, крепко запершись.

Иван Федоров заметил, как побледнел и осунулся сын Сильвестра. Увидев гостей, он растерялся. Странным и опасным показалось ему, что они пришли вместе.

— Мы только что встретились, — угадав его мысли, поспешил сказать Иван Федоров.

Анфим спохватился, пригласил гостей в горницу. Везде были видны следы поспешного отъезда. Хозяин и Иван Федоров присели на лавку, Сукин стал расхаживать по горнице, беря в руки и рассматривая то одну, то другую вещь.

— Эй, что это ты здесь расхозяйничался! — укорил его Иван Федоров.

Анфим махнул рукой:

— Пусть его! Теперь все равно.

— А что будет с печатней?

— Не знаю. — Анфим тоскливо смотрел перед собой. — Ничего теперь не знаю.

Мисаил Сукин с довольным видом сунул за пазуху большую книгу.

Украденную книгу — среднешрифтное Четвероевангелие, отпечатанное в типографии Сильвестра, Мисаил Сукин — «прелукавый мних», «издавна преславный в злостях», как писал о нем современник, в 1561 году продал новому благовещенскому попу Леонтию Устинову. Эта книга с надписью «Лета 7070-го месяца сентября 1 купил сие Евангелие тетро благовещенский поп Леонтий Устинов сын устюжанин у старца у Мисаила у Сукина» — сохранилась до наших дней.

Иван Грозный почему-то не приказал разгромить типографию сразу после ссылки Сильвестра. То ли забыл, то ли был отвлечен другими делами. Какое-то время она еще продолжала работать, выпустив две книги под руководством Сильвестрова сына — Анфима. Но Иван Грозный уже не интересовался ее делами и не оказывал ей былого покровительства.

Царь решил взять печатное дело в свои руки, для чего отдал распоряжение о создании нового государственного учреждения — Московского печатного двора. Место для Печатного двора было отведено на Никольской улице, напротив церкви Жен-Мироносиц, к названию которой с тех пор, по московскому обычаю, стали прибавлять — «что у Печатного двора».