– Хочешь сплетни собирать, езжай обратно в город.

«А иначе без жратвы останешься», – прочитала соседка по лицу и тут же примирительно залепетала:

– Да я так спросила, ты не это… Никого не видела, никого не слышала. А увижу – скажу.

Регносцирос на прощание фыркнул, как разъяренный бык.

– Значит, говоришь, в лесу мужики совсем-совсем «дикие»?

Алеста молчала. Наварила мяса, потушила овощи, выложила все это ему в тарелку с высокими бортами и теперь сопела, не желая отвечать.

А его так и подмывало ее подразнить – не унималась злость.

– Так, может, если бы вы их приласкали, они бы и «дикими» быть перестали? Не пробовали?

«Пробовали, – зло сверкнули карие глаза, – не помогает».

– А то ведь, – скалился Баал, – от ласки любой мужик шелковым станет. Просто погладить надо правильно и там, где надо. Главное, понежнее.

Обед получился вкусным, наваристым – ему по душе. Балык на кости сочным, бульон ароматным, овощи пряными, почти что ресторанными – точно, хорошая хозяйка, прямо жаль, что «повернутая».

Далось ему это слово – лесбиянка. Видать что-то задело внутри, и потому непривычно желчная ирония так и лезла наружу.

– Женщина – что она может дать другой женщине? Что предложить? Погладить друг друга в постельке, поцеловать нежненько? Но это ведь не то? Она ни взять, как следует, не умеет, ни навалиться, ни силу показать, ни до правильного экстаза довести. Да и зачинать вам приходится от Богини – от мужиков разучились, – стыдно, честное слово.

Щеки Алесты пошли красными пятнами. Такими же алыми от прилившей крови стали и кончики ушей, а после и шея. А стоило Регносциросу задать вопрос: «Ну и как они тебе в постели, бабы-то?», как гостья громко хлопнула дверцей шкафа, бросила полотенце, которым вытирала руки, и молча покинула кухню.

«Гордые они, розовые-то», – хмыкнул Баал мысленно и принялся шумно хлебать бульон.

* * *

Дикий! Эгоистичный! Дурак! Вот почти такой же дурак, как и остальные мужчины, – даром, что красивый и что на добрые поступки горазд – все равно глупец. Как поддеть – так туда же! Почему не дослушал, почему не попытался понять? Сделал идиотский вывод и тут же принялся цепляться, как пацан, который нашел пыльную колючку и теперь лепит ее на все, на что та прилепится.

Болван!

Алеста шлепнула сырой тряпкой по доскам, пихнула таз с водой в сторону и переползла на новое место – туда, где еще не мыла.

Она ведь пыталась ему объяснить, что сама не была довольна таким раскладом в Обществе, что восставала против установленных порядков, что боролась, как умела, против матери и системы, но разве он слушал? Сразу же решил, что она ненавидит – да что там, презирает – всех мужчин поголовно и готова смотреть исключительно на женщин.

Фу, гадость-то какая!

И сам же разочаровался – по лицу видно, – что привел в дом такую гостью.

«Может, даже жалеет, что спас».

От этой мысли делалось противно. Какое-то время Аля сидела на полу в спальне, рассматривала тусклые в свете единственного окна стены, боролась с по-детски прилипчивой, как та же колючка, обидой.

Ну и что, что жалеет? Не все ли равно? Две недели пройдут-пролетят, а потом их дороги и не пересекутся более. Спасибо она уже сказала, что еще нужно?

Ничего.

А обида – два печальных глаза из темноты – не уходила, готова была разразиться внутри горючими слезами.

Алька медленно втянула воздух, какое-то время терла пол под кроватью, затем в который раз отложила тряпку и задумалась. Обида – это что такое? Это страх. Страх «меня не уважают/не ценят/ не понимают». А если не понимают, значит, и не любят – тут параллель сама проводится. Люди потому и обижаются, потому что хотят, чтобы их любили, – она не исключение. Ведь и рассказывать все стала для того, чтобы «услышали», а ее не просто не услышали, а еще и неверно поняли. Но в каком случае понимают неверно? – пришлось вспомнить учебник психологии, – когда страх находит на страх. Свой на чужой, как на заслонку, на фильтр, на грязный щит. Если хозяин дома так взбрыкнул при мысли о том, что она «розовая», если моментально ощетинился и обозлился, это может означать только одно: сама мысль об этом его обидела. А почему?

«Да потому что в его глазах я оскорбила всех мужчин».

Всех до единого. Унизила их тем, что жила в Общине, росла с ее законами и следовала им. Согласилась родить от Богини.

«Вот он и решил, что мне проще на смерть, чем попасть в лапы к мужику».

Алька хмыкнула – верно, в общем-то, решил. Вот только не учел, что от одних она бежала, как от огня, а к другим (другому – одному-единственному, если найдется) очень даже стремилась.

«Получается, что первой неосознанно обидела его я. А в итоге обиделась на его же обиду, которая вылилась в злых словах – замкнутый круг».

Мрачная до того Алеста вдруг улыбнулась – зря она так! Она объяснит, дорасскажет, и он услышит. А если нет, так просто наполнит его Любовью – вчера наполняла, сегодня наполняла и завтра будет. И все потому, что «любить» его легко, потому что благодарности внутри через край, потому что, если бы не он, давно бы ей уже лежать растерзанной на Равнинах.

Комната вдруг показалась ей не такой мрачной, а настроение сделалось веселее.

«А ведь я так и не спросила, как его зовут».

На пол шмякнулась и завозила разбухшая от воды тряпка.

«Надо это исправить».

Он уехал сразу после обеда: зашел к ней в комнату, оставил пистолет, сказал, что по делам и что стрелять надо по всему, что движется.

– А если это будешь ты?

– Меня ты не увидишь.

Она ему поверила. Высокий и крепкий, он умел передвигаться незаметно и тихо – она несколько раз уже в этом убедилась, когда случайно обнаруживала его за спиной, но не слышала шагов.

– Я не умею.

«И не хочу».

Ее научили.

Тяжелое и прохладное оружие теперь все время лежало рядом. Нет, Аля не боялась гостей – просто сказали, потому и держала. Если мыла полы, клала его рядом с тазом, если вытирала пыль, то на стол в пределах видимости, если готовила, то на стул у плиты.

До заката, который в этих местах выглядел не закатом, а более тусклым из-за тумана, нежели днем, серым светом, она успела все: приготовить ужин, прибрать комнаты, отдраить прихожую, постирать тряпки, три раза в ожидании вскипятить чайник и даже помаяться со скуки.

Вечером, когда морось из-за показавшегося вдалеке солнца на несколько минут озолотилась, Аля вышла на крыльцо с чашкой чая в руках, долго сидела на скрипучих досках, смотрела на покосившийся забор, на раскинувшийся за ним луг, чужой дом в отдалении. Интересно, там кто-нибудь живет?