матушка? Насельница Блок покинула приют после смерти матери и сестры, — свободно бросила я пробный шар, который грозил оказаться бомбой. — Пусть уходят, если не хотят трудиться благочестиво.

— Урсула Блок живет нынче в приюте при епископальной красильне, — и вот тут мне показалось, что мать-настоятельница собиралась от меня отмахнуться, но что-то помешало ей. Или, может, она хотела встать. — Господин Блок поступил мудро, как жаль, что прочие редко думают о благе жен и чад. То, что вы творите… 

Сейчас мне вынесут приговор. Мать-настоятельница сидела молча, смотрела на меня в упор, и мне очень хотелось так же прямо взглянуть на нее, но я знала — нельзя, как нельзя смотреть на королеву. 

— Как вы говорите — во имя Милосердной, — наконец промолвила она. — Мне это не по нраву. Так не было никогда. 

А прогресс и развитие — это больно, огрызнулась я про себя, подчинившись строгой воле сестры Шанталь и прикусив несдержанный свой язык. Вот когда ты берешь реванш, крошка-бумажная-мышка, ты с ней согласна. Но я дождусь конца разговора и все решу, и тебе деваться тогда будет некуда, потому что ты — это я, и наоборот. Будет по-моему.

— Подойдите ко мне, — скомандовала мать-настоятельница и опять дернула хабит. Потом еще, и еще, и не сразу я поняла, что с ней происходит.

Не с первого и не со второго раза она подцепила ткань трясущимися пальцами, выпростала дрожащую руку, ткань спала с плеч, и я увидела, что вторую руку она зажимает между коленями, и та тоже дергается непроизвольно.

— Всяческая суета, — ворчливо сказала мать-настоятельница, когда я опустилась перед ней на колени и склонила голову. — Но кто я, чтобы судить, раз сама Милосердная благоволит вам?

От неожиданности я потеряла контроль над собой и подняла голову. Мать-настоятельница смотрела мне в глаза. Неожиданности в таких разговорах — то, что я не любила. Ничего хорошего обычно они не несли.

— Все, что я вижу, не нравится мне, но угодно ей, — продолжала мать-настоятельница, не обращая внимания на мою дерзость. — Я не могу… не могу больше быть в этом кресле.

Она протянула руку и попыталась положить мне ее на голову, но пожирающая болезнь не давала ей этого сделать. Понимая, что это не просто дружеский, одобряющий жест, я прижала ладонью ее руку к своему затылку.

— Я покину монастырь и удалюсь в немощный кров, — негромко произнесла мать-настоятельница, — доживу свои дни и предстану перед вратами Пристанища, но я теперь знаю, что эти стены в надежных руках, сестра. Вы юны, но у вас сильная воля. Вы малоопытны, но умеете слышать глас Лучезарной. Вы упрямы, что не есть хорошо для монахини, ибо упрямство для слуги Милосердной лишь в молитве подобно, но как же этого не хватало даже и мне…

Она помолчала. Я ждала, что-то должно было за этим последовать.

— Примите благословение, сестра. 

За меня, кажется, что-то решают, успела подумать я и обратилась к сестре Шанталь. Не потому, что я учитывала сейчас ее мнение — я и без того знала его, мне было нужно что-то сделать, и желательно правильно.

— Недостойна, святая матушка.

— Примите благословение, сестра, — голос матери-настоятельницы стал суровее.

— Недостойна, святая матушка, — и я тоже придала тону твердость.

— Примите благословение, сестра, — она была непреклонна.

— Со смирением и во имя Лучезарной, святая матушка, с молитвой во имя ее на устах, во благо чад ее, — прошептала я, — принимаю. 

Я поднялась с колен, уже с ней на равных, рука матери-настоятельницы — пока эта женщина находилась в монастыре, она являлась тут главной, и я никогда не стала бы оспаривать ее на это полное право — упала и затряслась, я снова рухнула на колени, схватила эту руку с тонкими и некогда сильными пальцами и прижала к губам.

— Встань, сестра моя, и обними меня, — попросила мать-настоятельница, и я послушалась. От нее пахло травами и болезнью, уже неизлечимой, неизлечимой даже в мои — бывшие — прогрессивные времена, и дышала она неровно, я не могла сказать, сколько же ей осталось, и мне было ее искренне и почти до слез жаль. — Когда я поняла, что не могу больше стоять во главе монастыря, у меня не было других претенденток, кроме тебя, сестра. И я в тебе не ошиблась. Только, — и голос ее стал обиженно-лукавый, — не одному отцу Андрису ставить требы в церкви, сестра.

Упрек я приняла к сведению. Что же, он был справедлив. Крестьяне не разорятся.

Открылась дверь, вошла сестра Эмилия — подслушивала она нас, что ли? Но дверь тяжелая, сомнительно, — мать-настоятельница кивнула на стоящий в углу шкаф, и сестра вытащила оттуда и молча передала мне небольшую кипу бумаг. После чего сестра Эмилия невежливо развернула меня к двери, и перечить я не стала. Матери-настоятельнице нужны были отдых и покой.

Отец Андрис ждал меня возле кельи.

— Благословляю, сестра, — улыбнулся он. — Мать Изабель скоро покинет нас, но я спокоен. Послушание ваше весьма нелегко, но какой же путь прост?

А ведь этот хитрый лис приложил к моему назначению руку, подумала я. Как бы не он полностью вел мать-настоятельницу к этому решению, над этим тоже стоит хорошенько поразмыслить. 

В коридоре не было никого, а отца Андриса я все равно искала. 

— Недостойна, святой отче, — покачала головой я. В руках у меня были бумаги — те, возможно, которых мне недоставало. — Вы же знаете почему, — добавила я, надеясь, что он оценит намек.

— То, в чем единственно грешны вы, сестра, сделано было во благо, — туманно ответил он. Я едва не зашипела от досады. — И то не грех, что исправимо.

«Вот ты мне сейчас невероятно помог», — скривилась я в сторону, и сестра Шанталь на меня тотчас зашикала. Вся надежда была на то, что я что-то узнаю из документов. И вела ли Милосердная мои мысли или отец Андрис все давно продумал сам, но он указал на бумаги в моих руках.

— Брат Грегор застрелил под утро зверя, вы знаете? — неожиданно сказал отец Андрис, но для меня это уже новостью не было. — У волка в зубах застряла ткань одежды кого-то из бедных жертв. Брат повез показывать его бургомистру. Теперь все кончится, сестра. 

— Или нет, — не